– Никогда. И смотри, как они припарковались. Прижавшись к стене, чтобы не было видно с улицы.

Я опустил бинокль. Невооруженному глазу с такого расстояния грузовики представлялись чем‑то вроде желтых рисовых зернышек, а темные фигурки – не более чем металлическими опилками, перемещаемыми скрытым магнитом.

– Но они не предусмотрели того, что кто‑то может наблюдать за ними с Манхэттена.

– Да уж, такое предвидеть трудно. Эти полевые стекляшки стоят четыре сотни баксов – они из военного имущества бывшего Советского Союза. Но продавец сказал, что, если они мне не подойдут, я могу их завтра вернуть.

– Господи, Джен!

Я осторожно вернул ей бинокль.

Она поднесла его к глазам и подалась вперед над перилами набережной, так что ремень бинокля теперь болтался над водой.

– Клиент должен наварить на обувке серьезные бабки. Я слышала, они собирались реконструировать эти здания и превратить в жилые кондоминиумы. Хотят торговать прекрасными видами Манхэттена, по миллиону за штуку.

– Это, вероятно, не все. Сдается мне, на территории фабрики у них есть телевизионная студия, редакционно‑издательский комплекс и черт знает что еще. Такое впечатление, что среда обитания джаммеров – это индустриальная зона.

– Ты, наверное, хотел сказать «постиндустриальная» – улыбнулась Джен.

– Скорее постапокалиптическая.

– Пока еще нет. Но дай им время.

Мы немного постояли в молчании. Джен осторожно следила за передвижениями за рекой, а я, просто довольный тем, что нахожусь здесь, отмечал, как изменилось с годами побережье Бруклина, смотрел, как вьются на ветру волосы Джен, и радовался возможности быть рядом с ней, просто так.

– Тебе нравится твоя куртка? – спросила Джен.

– Моя что? – не понял я.

Затем до меня начало доходить. Я протянул руку и коснулся черной, шелковистой поверхности с узором из крошечных ирисов. Это была подкладка моего тысячедолларового бедствия, только теперь она красовалась снаружи. Устрашающий разрез исчез вместе с рукавами, швы прострочены заново, с расчетом придать вывернутой наизнанку вещи элегантные очертания.

– Ух ты!

– Примерь!

Она выскользнула из безрукавки.

Куртка подошла мне так же идеально, как и пиджак две ночи назад. Даже чуточку лучше, как порой бывает с вещами, вывернутыми наизнанку. И эта новая куртка – нежданно‑негаданно безрукавная, не мнущаяся, из эрзаца японского шелка, принадлежала не не‑Хантеру, а была целиком моя.

– Классно!

– Рада, что тебе понравилось. Всю ночь возилась.

Ее руки пробежали по боковым швам, коснулись нагрудного кармана (был внутренним – оказался наружным), похлопали по плечам. А затем соскользнули вниз и сомкнулись вокруг моей талии.

– Мне очень жаль, Хантер.

Глядя в ее зеленые глаза, я медленно, глубоко вздохнул, и облегчение нахлынуло на меня, как будто некое ужасное испытание осталось позади.

– Мне тоже.

Она отвела глаза.

– Это не ты повел себя как дерьмо.

– Ты просто сказала правду. Может, вышло это хреново, но ведь все равно правду. Я слишком уж ко всему присматриваюсь. И слишком много думаю.

– Таков уж ты есть. И делаешь это по‑настоящему круто. Мне нравится, как устроены твои мозги.

– Может быть, Джен. Но ведь ты хочешь совершать перемены. И не только в способе завязки шнурков.

– Это и ты делаешь.

Она повернулась и бросила взгляд за реку.

– Признайся, вчера ведь ты просто пытался поддержать меня, делая вид, будто джаммеры – это не так уж круто.