|
Знаешь, однажды, когда у меня изменился нос, я немножко загорела в солярии, и лицо мое стало матовым, без шрамов, а кожа омолодилась, я пошла бродить по красивому, как будто из сказки, городку Вальс‑Плац‑Шплюгену на самой почти границе с Италией, и зашла в костел. Я некрещеная, может, это плохо, может, и беды мои все отсюда, не знаю. И там я стала молиться. Я посмотрела, как это делают другие, и тоже стала молиться, на ходу сочиняя… нет, не сочиняя, такого не сочинишь, как то, о чем я просила. А просила я у Мадонны, чтобы она послала счастья моим матери и отцу, если они живы, а если нет, то чтобы им хорошо было на небесах. Еще я просила прощения за всех избитых подруг и желала побед и Домне Василисе, и Варваре Бомбовозу, и всем‑всем… кого оставляла в первой своей жизни. В тысяча девятьсот девяносто шестом году я родилась во второй раз. Не знаю, что будет со мной через час, через два, но против этого факта не попрешь. Я поздний ребенок, Решетников. Счастье переполняло меня, двадцатитрехлетнюю женщину, родившуюся в результате семи операций за шесть месяцев. Они говорили по‑итальянски с примесью латыни… Я еще не знала, что все более и более становлюсь похожей на вполне конкретное лицо и что все их проблемы были связаны не с тем, чтобы сделать меня красивой или хотя бы менее некрасивой, а с тем, чтобы выполнить конкретное, оплаченное поручение клиента. Конечно, у них были фотографии Илоны Ямковецкой и в фас, и в профиль, всевозможных форматов, черно‑белые и цветные – какие угодно! Мне об этом не говорили. Не знаю, что наплел Майвин Лиотару и сколько заплатил, как объяснил, почему нужна именно такая женщина. Наверно, Лиотару было все равно. Я смело ложилась под его лазерный нож, смело позволяла делать с собой все, что угодно, и они делали. Теперь я думаю, может, это была криминальная какая‑то клиника, а?.. Но если бы я даже знала, я дала бы на это стопроцентное согласие – не глядя, не думая о последствиях. Я все мечтала, как приду на поединки в какой‑нибудь клуб, где будут драться наши девки, и поставлю на Василису или Варьку, и выиграю все деньги, а потом приглашу их всех в самый дорогой ресторан и угощу… а они даже не будут знать, что это я, Рожа, Манька, Муська, Маруся Кулакова… Вместе с моим лицом изменилась и я сама, во мне проснулось то, что было заложено природой.
За день до выписки я часа два разглядывала себя в зеркало в ванной и решила, что с такой внешностью можно жить, выходить замуж, рожать детей. Единственное, чего нельзя, так это выходить на ринг и позволять бить по этому лицу – лицу, а не роже, Решетников, заметь! – кулаками. Этого бы я уже не позволила никому и никогда. Мы прощались с Норой и фрау Кристиной со слезами. Вообще там из меня вылилось очень много слез – все те, что я не выплакала, когда была кулачной бойчихой. За мной приехал сам Майвин. Он был так любезен и обходителен, что я подумала, не собирается ли он сделать мне предложение. А из Вальс‑Плац‑Шплюгена мы поехали в Брюссель, представляешь? Были там два дня. Потом – в Германию, через Магдебург. И на каждой границе возникали недоразумения в связи с моей новой внешностью. В моем старом паспорте была фотография, на которую я боялась смотреть. Майвин располагал какими‑то документами о проведенной операции, может быть, моими фотоснимками на разных этапах, справками из клиники и из посольства. Он все улаживал сам. А потом, как бы невзначай, сказал, что может мне сделать паспорт и водительские права на другую фамилию. Я не согласилась: почему? Моя фамилия – это моя. Мы вернулись в Москву. Он со мной простился, я благодарила его. Дай мне еще одну сигарету, пожалуйста… Спасибо… Что было потом, ты, наверно, сам догадываешься. Я вернулась домой, но ведь это был не мой дом, это была съемная квартира на Ростокинском проспекте, которую мне арендовал Любарский. Меня уже давно вышвырнули оттуда. В гараже выросла задолженность, там действительно стояла красная «восьмерка» в экспортном исполнении, с молдингом по борту и меховыми чехлами на сиденьях, я ее видела, но мне не позволили выехать из гаража… Знаешь, что я увидела на ветровом стекле?. |
