19 глава

«Странныый народ эти взрослые».

Несколько позже Доминик рассказывает мне о том, что произошло между ним и Ванессой в тот самый день, когда я маюсь от неизвестности в ожидании весточки от него…

В то утро он просыпается еще до рассвета и долго лежит рядом, всем телом ощущая тепло приникшей к нему женской спины — моей спины, если быть точной — и этот жар, мнится ему, проникает прямо под его кожу, согревая оледеневшее за годы разлуки сердце, которое практически отучилось биться в таком умиротворенно-покойном ритме, отдающемся сейчас в районе его висков.

Нет, он вовсе не хочет сказать, что все эти три бесконечных года, которые он провел за рубежом, были для него одним беспросветным серым маревом, состоящим из разбитого сердца и разрушенных недежд, нет, в его жизни случалось и много хорошего тоже, только вот этот покой, который он ощущает сейчас… его он познает впервые за все свои двадцать восемь неполных лет.

Он протягивает руку и гладит меня по волосам — эта несмелая ласка наполняет его сердце новым, неизведанным доныне восторгом. Вспоминаются слова друга, с которым он поделился однажды причиной своего унылого выражения лица:

Поверь, тебе просто надо найти себе новую красотку и замутить с ней по полной — и всю твою хворь как рукой снимет.

Он поверил ему тогда, поверил, потому что хотел верить: хотел, чтобы разбитое сердце можно было излечить новыми отношениями, тем более если не обременять эти отношения любовью. Любви с него нынче было предостаточно…

В конце концов он сам не понимал, зачем и почему влюбился именно в эту конкретную женщину (опять же в меня) — в подругу своей собственной матери, которая живет в счастливом браке и совсем не нуждается в сторонних отношениях. Хотя он, что уж греха таить, был бы вовсе не прочь стать моей тайной влюбленностью, дерзким секретом, о котором даже шепотом говорить не дозволяется, и упиваться сладостью обладания той, которая казалась такой недостижимой…

Но, как выяснилось, не только казалась, но и была таковой… недоступной и от этого еще более желанной.

Чтобы заглушить чувственный и сердечный голод внутри себя Доминик периодически поддавался чарам то одной, то другой из своих коллег по работе, но в итоге только выпестовал в себе странную, циничную невосприимчивость к их любовным признаниям в частности и к самим радостям жизни в целом. Хотя по сути ему даже нравилось это упорядоченное существование, в котором никакие житейские бури не были способны выбить почву из-под его крепко утвердившихся на земле ног…

— Ты бессчувственный ублюдок и сволочь! — такими словами распрощалась с ним одна из его подружек, отчаянно пытавшаяся воззвать к его душевной эмпатии, к которой, как ему стало казаться с некоторых пор, он и вовсе утратил всяческую способность. К ее чести будет сказано, она действительно любила его… он же лишь позволял ей любить себя, и пока той этого было достаточно, все у них было как будто бы хорошо. Пока ей было этого достаточно…

На тот момент, когда Доминик по воле судьбы познакомился с Ванессой, у него были недолгие отношения с хорошенькой японкой, вызывающей смутный, едва теплющийся отклик в его душе — она любила читать, и он заставлял ее делать это вслух, хотя ее выученный английский лишь усугублял его тоску по родине и… по мне? Нет, в это ему уже не верилось — разве можно любить кого-то так долго, циник в его душе не мог и мысли такой допустить. Однако, родная речь в Ванессиных устах звучала как музыка, и Доминик невольно этой музыкой заслушался… тем более что «певица» была премиленькой, восторженной и явно в него влюбленной. Ничего нового, если подумать (он знал, что нравится женщинам), но смутная мысль о возвращении домой с помолвочным кольцом на пальце неведомым образом была ему приятна… Почему, он не хотел и допытываться — просто позволил еще одной девушке попытаться сделать его чуточку счастливее.