– По сути дела, гуманоиды – лучшие машины, когда‑либо созданные человеком. Даже самое примитивное оружие всегда может стать опасным по чистой случайности или чьей‑то злой воле. Гуманоиды же защищены от человеческого влияния. Вот это и есть их главное достоинство, Форестер, а также основная причина, по которой нам следует принять их.

Доктор молча смотрел на бывшего клерка, безнадежно пытаясь понять, что скрывается под обезоруживающей искренностью Айронсмита.

– Вы понимаете, о чем я говорю? Открывалка для консервов может порезать ваш палец, так же как и острый край банки. Винтовка способна убить не только добычу, но и самого охотника. А ведь подобные орудия не запрограммированы на нанесение вреда человеку! Вся опасность исходит лишь от того, кто ими пользуется. Старина Уоррен Мэнсфилд просто‑напросто решил древнюю как мир проблему несовершенства и ограниченности человеческих способностей к управлению, создав безукоризненные механизмы, не зависящие от воли человека.

Сжав губы, Форестер отрицательно покачал головой.

Айронсмит продолжал настаивать:

– В любом случае, вы чересчур интеллигентны, чтобы сражаться с гуманоидами. Просто позвольте им служить и подчиняться, и вам не потребуется эйфорид.

Доктор резко спросил:

– Подчиняться мне?

Айронсмит убедительно кивнул.

– Да, они будут подчиняться вам. Если, конечно, вы искренне примете их. Сделайте это, и вы сможете получить все то, чем обладаю я. Если же нет – то для вас нет иной перспективы, кроме наркотика.

Доктор ощутил, как против воли сжимаются его кулаки.

– Вы не видите иной перспективы, да? Слушайте меня, Фрэнк. Ваши сомнительные аргументы меня не убедили, и я не хочу бродить вокруг да около. Мне кажется, есть кое‑что еще – и довольно мерзкое – за этой вашей свободой от проклятых машин и вашим странным отношением к гуманоидам. «Позвольте им служить и подчиняться!» Я хочу знать правду! – сарказм звучал в голосе Форестера.

Казалось, Айронсмит колеблется с ответом. Покрасневшее под лучами заходящего солнца, его гладкое юношеское лицо отнюдь не выражало раздражения или возмущения. Наконец, словно признавая правоту доктора, он торжественно кивнул.

– Есть кое‑что, чего я не могу вам рассказать.

– Почему же?

Математик молчал, изучая далекий горизонт.

– Если бы все зависело только от меня, я признался бы вам во всем. Но гуманоиды тоже замешаны, а они не желают пока вводить вас в курс дела.

Хриплый голос Форестера звучал почти умоляюще:

– Фрэнк, как вы не понимаете! Я должен  знать все!

Айронсмит повернулся лицом к доктору, и стало заметно, что челюсти его напряглись.

– Больше ни слова – до тех пор пока вы искренне не примете гуманоидов. Уверяю вас, они прекрасно разбираются в человеческих эмоциях. Их не проведешь.

– Именно это и пугает меня больше всего на свете!

Айронсмит неохотно отвернулся от доктора, словно оставляя попытки обратить его в свою веру.

– Мне жаль вас, Форестер. Я ведь действительно очень хотел помочь вам – ваш талант слишком блистателен, чтобы позволить губить его эйфоридом. Кроме того, я считаю себя вашим другом.

– Неужели?

Математик сделал вид, что не расслышал последних слов доктора.

– Вообще‑то я никогда не мог толком понять вас, Форестер, особенно то, как вы пренебрегали Рут. Возможно, гуманоиды правы, и доверить вам то, что я знаю, опасно для Основной Директивы.

Злость, возмущение и досада овладели доктором.

– Подождите! Я никогда сам не попрошу об эйфориде. И вы просто обязаны помочь мне… – голос его казался неестественно тонким.

Айронсмит отстранился от доктора и высвободил из его пальцев рукав своей рубашки.