— Ты продолжаешь на этом настаивать, а я продолжаю возвращаться. Я бы хотел, чтобы ты не тревожился так за меня, Вильям. Я умею побеспокоиться о себе, я уже большой парень. Если ты полагаешь, что я недооценил того старого пердуна, другое дело. Но я никогда не ошибаюсь. Он умен, он опасен.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Объясню позже.

— Сейчас!

— Нет.

— Почему нет?

— По двум причинам, — терпеливо заговорил Джинелли. — Первое: потому что ты можешь отказаться от затеи. Во-вторых, я так не уставал уже лет двенадцать. Я собираюсь пойти в спальню и отключиться часов на восемь. Потом я проснусь, съем три фунта чего попадется на глаза. — Джинелли действительно выглядел устало, почти изнуренно, но глаза его по-прежнему сверкали огнями, как пара карнавальных колес с лампочками.

— Предположим, я предложу тебе замять дело? — спокойно спросил Вилли. — Ты сделаешь это?

Джинелли задумчиво разглядел его и потом дал Вилли тот ответ, в котором он не сомневался, еще впервые увидев бешеный блеск в глазах Джинелли.

— Теперь я уже не могу, — просто ответил он. — Ты болен, Вильям. Это захватило тебя… Сейчас трудно сказать, понимаешь ли сам, в чем твои интересы…

«Другими словами, ты решил меня подвергнуть принудительному лечению своего рода». Вилли открыл было рот, чтобы высказать эту мысль, но снова его закрыл. Потому что Джинелли не имел это в виду, он только сказал то, что звучало разумным.

— И еще потому, что это уже дело профессиональной гордости, так?

— Да, — ответил Джинелли. — Теперь дело профессиональной гордости. — Он пошел в спальню и заснул через пять минут.

Вилли налил себе стакан воды, проглотил таблетку эмпирина и выпил воду, стоя на пороге спальни. Он смотрел на брюки Джинелли, небрежно брошенные на стул. Джинелли прибыл в безупречных хлопковых брюках, но за последнюю пару дней раздобыл где-то голубые джинсы. Ключи от Новы, безусловно, должны были находиться в них. Вилли мог бы забрать их и уехать… только он знал, что не сделает этого, иначе он подписал бы себе смертный приговор. Но теперь смерть казалась Вилли второстепенным событием. Самым важным стало то, где и когда это произойдет.

В полдень, когда Джинелли все еще спал в другой комнате, Вилли перенес второй приступ аритмии. Вскоре после этого он сам заснул. Ему даже приснился сон. Сон был коротким и совершенно не относящимся к делу, но сон наполнил его странной смесью ужаса и ненавистнического удовольствия. Во сне он и Хейди сидели на кухне в доме в Фэрвью, а между ними лежал пирог. Хейди отрезала большой кусок и передала его Вилли. Пирог был яблочным. «Это поможет тебе потолстеть», — сказала она. «Я не хочу толстеть, — ответил он. — Я решил остаться худым», и он передал Хейди кусок пирога, протянул руку, которая была не толще кости. Она взяла пирог, а он следил, как кусок за куском она его ест, и с каждым проглоченным ею куском росла радость Вилли.

Новый приступ аритмии разбудил его. Вилли сидел, тяжело дыша, дожидаясь, когда сердце вернется к своему нормальному ритму. Он был охвачен ощущением, что видел нечто большее, чем просто сон — некое видение. Но такое чувство часто сопутствует ярким снам, а когда сон забывается, то же происходит и с чувством. Это случилось и с Вильямом Халлеком, хотя в скором будущем у него появилась причина вспомнить свой сон.

Джинелли поднялся в шесть вечера, принял душ, натянул джинсы и темный свитер.

— Ладно, — проговорил он. — Увидимся завтра утром. К тому времени мы будем все знать.

Вилли снова спросил, что он собирается делать, и снова Джинелли отказался отвечать.