Уходили минуты и часы, куранты звонили по ним двойным бронзовым боем, а я все не мог надышаться, но уже ощущал присутствие действительности, которая скрадывала меня, как охотник зверя. И Киркин звонок у входных дверей раздался как выстрел.

Он вошел, не снимая пальто, сел ко мне на диван в ногах. В свете маленькой лампы за стеклами очков глаз не было видно. Комкая в руках перчатки, он глубоко вздохнул, снял шапку, сказал чужим стеклянным голосом:

— Ушел, — сжал шапку в ком на коленях и повторил: — Ушел Буся.

Он подергал головой, будто воротник был тесен ему, и попросил:

— Наташа, дайте коньяку.

Уцепившись правой рукой за спинку дивана, я собрал все свои силы и сел. Три пузатые рюмки отбрасывали косые тени на пустынной мраморной столешнице, темная влага подрагивала в них и отблескивала желчью.

Мы выпили молча. Рюмка в руке была тяжела как свинец; коньяк обжег глотку.

Кирка поставил рюмку, расстегнул пальто, сказал тем же хрупким стеклянным голосом:

— В гараже, у себя в гараже закрыл ворота, выпил четвертинку водки и включил двигатель… Кто-то проходил по ряду, услышал двигатель, увидел дым из щелей… Бак был почти на пуле… Бутылка, стакан — на полу, а он вынул из машины спинку заднего сиденья и лежал на ней возле стенки… Свет включил. — Кирка наполнил рюмки, вылил, не дожидаясь нас.

— Ужас. — Наталья беззвучно заплакала, только задрожали тугие губы и наполнились влагой глаза.

— Смерть легкая, — сказал Кирка, — кома без боли, отек мезга, — он опустил голову. — Ушел. Он всегда старался уйти от неприятного. — Голос его окреп немного, он повернулся ко мне: — Один раз я хотел сказать ему правду. Тогда умер отец… А он не захотел, ушел.

Наталья всхлипнула, встала и выбежала из комнаты.

— Днем он сидел здесь, — сказал я и указал правой рукой; давила усталость, но, еле ворочая языком, словно в пьяном бреду, я бормотал: — Сказал, что у него неотложное дело. А я просил — останься, соберемся втроем. А он ушел.

Дверь комнаты оставалась открытой, и было слышно, как льется в ванной вода. Лицо Кирки смутно белело в свете маленькой лампы на камине, отблескивали стекла очков. Три пузатые рюмки на пустой мраморной столешнице — полные и одна пустая — отбрасывали косые округлые тени.

Кирка взял мою наполненную рюмку.

— Давай еще. Вот, нас осталось двое. Не думал, что Буся будет первым, — он выцедил коньяк сквозь сомкнутые зубы.

Я дотянулся, взял рюмку Натальи и выпил.

— Если бы нас не соединяло детство! — вдруг горестным фальцетом почти выкрикнул Кирка, резко поставил рюмку на стол, вынул платок, снял и протер очки и уже обычным суховатым голосом сказал: — Просто смерть ничего не решает, этим никому ничего не докажешь. Буся оделил это напрасно. Здесь нужна только жизнь, — он вдруг цепко схватил меня за руку повыше локтя своими твердыми пальцами. — Алеша! Ну, опомнись хоть ты, пока не поздно. А так зарежут за какую-нибудь трешку, — пальцы его на моей руке ослабли. — У меня никого нет. Только долг перед тобой — вернее, перед собой.

Впервые я видел у Кирки такой смятый и горестный рот.

— Никто никому не должен. Каждый отвечает за себя. После сорока должен отвечать — сказал я и отвернулся.

Наталья вошла в комнату. Кирка встал.

— Я наведаюсь на днях. Из дому — никуда. Наташа, последите. — Держа скомканную шапку в руке, долговязый, сутулый, он устало пошел к двери, вдруг вернулся, подошел вплотную и тихо сказал: — Ничего не опасайся.