Я не ответил, лишь оцепенело посмотрел ему вслед.

Сумрак был в комнате, подслеповатый и серый, и ноющая тупая тоска достала меня. Я подумал, что сейчас останусь один и мне предстоит ночь, и уже знал, какой она будет.

Наталья убрала бутылку, взяла рюмки и сказала:

— Идите умываться, а я постелю. И можно, я потом приму душ?

— Ну конечно. О чем ты спрашиваешь, — ответил я.

Наталья часто пользовалась моей ванной, в ее полуподвальной комнатушке никаких удобств не было. Сейчас это было так кстати, потому что отодвигало ночное одиночество. А я не испытывал уверенности, что доживу до утра.

Она унесла рюмки на кухню. Я осторожно встал и побрел в ванную.

Из зеркала над раковиной на меня глянуло белесое, словно припорошенное пылью лиф с потемневшим от вылезшей щетины подбородком, глаза смотрели мутно и жалобно, как у больной бездомной собаки. Умывание одной рукой обостряло чувство незащищенности и беспомощности.

Наталья стелила постель. Неуловимо точными движениями рук, как это умеют только женщины, взбила мою плоскую подушку, положила к левому валику дива» а, одним взмахом набросила одеяло, и оно легло без единой складки. Я стоял, Привалившись к дверному косяку, и смотрел. Она повернулась.

— Ну вот, можете ложиться. Вы всегда спите ногами к окну, но сейчас вам на левом беку нельзя, а на правом получится лицом к стенке. Я и положила подушку сюда, — сказала она.

— Спасибо, Наташа, наверное, так лучше. Ты дверь комнаты не закрывай и оставь свет в коридоре, а уходить будешь, тоже не выключай, — ответил я.

Наталья вышла, я погасил лампу на камине и стал раздеваться. Из полуотворенной двери, наискось через комнату, протянулась веселая полоска розово-желтого света. Я лег, до подбородка натянул одеяло, стал смотреть на эту световую полоску. Из ванной донесся плеск воды, загудела газовая колонка. Все это отгоняло одиночество, но я знал, что оно где-то здесь, совсем близко и только ждет тишины, чтобы подкрасться и удавить.

Часы пробили половину.

Я лежал тихо, затаив дыхание, стараясь стать незаметным и плоским, и прислушивался к плеску воды в ванной. Полоса света по диагонали делила комнату пополам, отгораживая мой угол от камина и окна… Она напоминала что-то давнее, позабытое напрочь, но волнующее. Я прислушивался к живому плеску воды и гудению колонки и старался вспомнить, где я видел этот свет, но слишком далеким было то впечатление, чтобы выплыть из глубин памяти, слишком реальным — сегодняшнее, заслонившее все.

Я лежал, смотрел на розово-желтую полосу света, по диагонали делившую комнату пополам, и, прислушиваясь к живому плеску воды, думал о Буське. Нет, не о Буське, его уже не было. Я думал о смерти.

Сколько раз за свои сорок лет я с угрюмой расчетливостью помышлял о самоубийстве? Но никогда эти мысли не приходили от какой-то внезапной и однократной потери, никакое отдельное, даже самое страшное несчастье не смогло бы сокрушить меня, потому что я знал, что впереди ждут еще более страшные беды. Горький соблазн раз и навсегда покинуть это бытие приходил от усталости души. Если с детства жизнь — цепь несчастий, лишений и неволи и нет никакой надежды впереди, то наступает такой час безвыходного отчаянья, что даже смерть кажется вожделенной. Меня всегда спасало какое-нибудь новое, услужливо подвернувшееся испытание, такое крутое, что было уже не до смерти. Быть может, самоубийство — роскошь, доступная лишь благополучным людям…

Мысли были вялые, беспомощно старавшиеся заслонить ужас одиночества, притаившегося где-то рядом и ждущего своего часа. Безумия я боялся больше, чем смерти. И стал искать себе опору в прошлом, потому что кроме него у меня не было ничего. Я пытался понять: что помогло выжить в юности? Быть может, обостренное чувство красоты? Но это обычное состояние в тех местах, где прошла моя юность.