Ему было около семнадцати лет, когда ему и ряду его однокашников объявили о
скором переводе в школу более высокой ступени и на какое-то короткое время
для избранных не стало вопроса более важного и чаще обсуждаемого, чем вопрос
о месте, куда каждого из них пересадят. По традиции место это называли
каждому лишь перед самым отъездом, а в промежутке между праздником выпуска и
отъездом были каникулы. Во время этих каникул произошло одно прекрасное и
важное для Кнехта событие: мастер музыки предложил Кнехту проделать пеший
поход к нему и погостить у него несколько дней. Это была большая и редкая
честь. С одним из своих товарищей-выпускников -- ибо Кнехт числился еще в
Эшгольце, а ученикам этой ступени путешествовать в одиночку не разрешалось
-- он отправился ранним утром в сторону леса и гор, и, выйдя после трех
часов подъема в лесной тени на открытую круглую вершину, они увидели внизу
свой уже маленький и легкообозримый Эшгольц, узнать который можно было
издалека по темной массе пяти исполинских деревьев, по прямоугольнику газона
с зеркалами прудов, с высоким зданием школы, службами, деревушкой, со
знаменитой ясеневой рощей (Эшгольц (Eschholz -- нем.) означает в переводе
"ясеневый лес"). Оба остановились и поглядели вниз; многие из нас помнят
этот прелестный вид, он тогда не очень отличался от нынешнего, ибо после
большого пожара здания были отстроены заново почти без изменений, а из
высоких деревьев три пережили пожар. Юноши увидели внизу свою школу, которая
несколько лет была их отчизной и с которой им предстояло скоро расстаться, и
у обоих защемило сердце от этого зрелища.
-- Мне кажется, я никогда по-настоящему не видел, как это красиво, --
сказал спутник Иозефа. -- Ну да это, наверно, потому, что я в первый раз
смотрю на все как на что-то, с чем я должен проститься и расстаться.
-- В том-то и дело, -- сказал Кнехт, -- ты прав, у меня такое же
чувство. Но хотя мы и уйдем отсюда, мы ведь, по сути, по-настоящему Эшгольц
все-таки не покинем. По-настоящему покинули его лишь те, что ушли навсегда,
тот Отто, например, который умел сочинять такие чудесные шуточные стихи на
латыни, или наш Шарлемань, который умел так долго плавать под водой, и
другие. Они действительно расстались и распрощались. Я давно уже не думал о
них, а сейчас они мне вспоминаются. Хочешь -- смейся, но в этих отступниках
есть что-то, внушающее мне уважение, как есть что-то великое в
ангеле-отщепенце Люцифере. Они, может быть, поступили неверно, они, даже вне
всяких сомнений, поступили неверно, и все же: они как-то поступили, они
что-то совершили, они отважились сделать прыжок, для этого нужна храбрость.
У нас же было прилежание, было терпение, был разум, но сделать мы ничего не
сделали, прыжка мы не совершили!
-- Не знаю, -- ответил товарищ, -- многие из них ничего не делали и ни
на что не отваживались, а просто били баклуши, пока их не выставили. Но,
может быть, я не вполне понимаю тебя. Что ты подразумеваешь под прыжком?
-- Под этим я подразумеваю способность освободиться, решиться всерьез,
вот именно -- прыжок! Я не мечтаю о том, чтобы сделать прыжок в свою прежнюю
отчизну и в свою прежнюю жизнь, меня к ней не тянет, я ее почти забыл. |