но я не могу сделать так, чтобы хоть у одного из вас моя частная ассоциация
тоже стала непреложным знаком, механизмом, неукоснительно реагирующим на
вызов и срабатывающим всегда одинаково".
Один из соучеников Кнехта, ставший позднее первым архивариусом Игры,
рассказывал, что Кнехт был мальчик нрава в общем тихо-веселого, во время
музицирования у него бывал порой на диво задумчивый или блаженный вид,
пылкость и страстность он обнаруживал чрезвычайно редко, главным образом при
ритмической игре в мяч, которую очень любил. Несколько раз, однако, этот
приветливый здоровый мальчик обращал на себя внимание и вызывал насмешки или
даже тревогу, так было в нескольких случаях отчисления учеников, в начальных
элитных школах часто необходимого. Когда впервые один его одноклассник, не
явившийся ни на занятия, ни на игры, не появился и на другой день и пошли
толки, что тот вовсе не болен, а отчислен, уехал и не вернется, Кнехт был
будто бы не просто печален, а несколько дней словно бы не в себе. Позже, на
много лет позже, он сам будто бы высказался об этом так: "Когда
какого-нибудь ученика отсылали обратно из Эшгольца и он покидал нас, я
каждый раз воспринимал это как чью-то смерть. Если бы меня спросили, в чем
причина моей печали, я сказал бы, что она в сочувствии бедняге, загубившему
свое будущее легкомыслием и ленью, и еще в страхе, страхе, что и со мной,
чего доброго, случится такое. Лишь пережив несколько подобных случаев и уже,
в сущности, не веря, что эта же участь может постичь и меня, я стал смотреть
на вещи немного шире. Теперь я воспринимал исключение того или иного
electus'a не только как несчастье и наказание, я ведь знал теперь, что во
многих случаях сами отчисленные рады вернуться домой. Я чувствовал теперь,
что дело тут не только в суде и наказании, жертвой которых может стать
человек легкомысленный, но что "мир", внешний мир, из которого все мы,
electi, когда-то пришли, перестал существовать совсем не в той мере, как мне
это казалось, что для многих он был, наоборот, великой, полной
притягательной силы реальностью, которая их манила и наконец отозвала. И,
может быть, ею он был не только для единиц, а для всех, может быть, вовсе не
следовало считать тех, кого этот далекий мир так притягивал, слабыми и
неполноценными; может быть, кажущийся провал, который они потерпели, вовсе
не был ни крахом, ни неудачей, а был прыжком и поступком, и, может быть,
это, наоборот, мы, похвально остававшиеся в Эшгольце, проявляли слабость и
трусость". Мы увидим, что несколько позднее эти мысли очень живо занимали
его.
Большой радостью было для него каждое свидание с мастером музыки. Не
реже чем раз в два-три месяца, приезжая в Эшгольц, тот посещал и
контролировал уроки музыки и водил дружбу с тамошним учителем, чьим гостем
нередко бывал в течение нескольких дней. Однажды он сам руководил последними
репетициями вечерни Монтеверди. |