|
– Ваша семья в погребе, – раздался сзади чей то голос. Он обернулся. Это была горничная. – В погребе? А а, ну да, конечно. А вы где были? – На улице. Я отлучилась только на минутку! – Девушка стояла в дверях, лицо ее раскраснелось, глаза блестели, словно она вернулась со свадьбы. – Говорят, уже сто убитых! – затараторила она. – У вокзала, на медном заводе и в церкви… – Тихо! – перебил ее Нойбауер. – Кто это говорит? – Люди, на улице… – Кто? – Нойбауер шагнул вперед. – Антигосударственные речи! Кто это говорит? Девушка отшатнулась. – На улице… не я… кто то… все говорят… – Предатели! Мерзавцы! – неистовствовал Нойбауер. Наконец то он мог дать волю своим взвинченным нервам. – Проклятый сброд! Свиньи! Нытики несчастные! А вы? Что вы забыли на улице? – Я? Ничего… – Удрали со службы? А? Разносить сплетни и ужасы! Мы еще разберемся! Здесь давно уже пора навести порядок! Железный порядок! Марш на кухню! Девушка бросилась в кухню. Нойбауер отдышался и закрыл окно. «Ничего не случилось, – подумал он. – Они в погребе. Конечно. Как же я сразу не подумал об этом?» Он достал сигарету, закурил. Потом одернул китель, выпятил грудь, взглянул в зеркало и спустился вниз. Жена и дочка сидели прижавшись друг к другу в одном шезлонге у стены. Над ними висел цветной портрет фюрера в широкой золоченой раме. Погреб был приспособлен под бомбоубежище в сорок первом году. Нойбауер велел сделать это из чисто дипломатических соображений: это было проявлением патриотизма – показывать пример согражданам в подобных вещах. Никто никогда всерьез не думал о том, что Германия может подвергнуться бомбардировке. Каждому честному немцу было достаточно заявления Геринга, что он готов называться Майером, если люфтваффе позволит вражеским самолетам посягнуть на германское небо. К сожалению, все вышло иначе. Типичный пример коварства плутократов и евреев, которые любят притворяться, будто они слабее, чем это есть на самом деле. – Бруно! – Сельма Нойбауер встала с кресла и всхлипнула. Это была толстая белокурая женщина; на ней был розовый пеньюар из французского шелка. Нойбауер привез его в 1941 году из Парижа, где он тогда провел свой отпуск. Ее щеки тряслись, а чересчур маленький рот пережевывал каждое слово, прежде чем произнести его. – Все прошло, Сельма, успокойся. – Прошло… – продолжала она жевать, словно вместо слов во рту у нее были слишком крупные кенигсбергские битки. – На…надолго ли? – Навсегда. Они улетели. Нападение отражено. Они больше не вернутся. Сельма запахнула пеньюар на груди. – Кто это сказал, Бруно? Откуда ты это знаешь? – Мы сбили по крайней мере половину. Они вряд ли осмелятся вернуться. – Откуда ты это знаешь? – Я знаю. В этот раз они застали нас врасплох. В следующий раз мы встретим их как полагается. Его жена перестала жевать. – И это все? – спросила она. – Это все, что ты можешь сказать? Нойбауер понимал, что этого было слишком мало, поэтому он грубо ответил: – А тебе что, этого мало? Жена уставилась на него своими светло голубыми водянистыми глазами. – Мало! – вдруг завизжала она. – Этого мало! Это все чушь! Это все пустые слова! Чего мы уже только не слышали! Сначала нам говорят – мы так сильны, что ни один вражеский самолет никогда не появится над Германией! А они вдруг появляются. Потом заявляют, что они больше не вернутся, мы будем сбивать их на границе, а они все летят и летят без конца, и воздушная тревога не прекращается. |
