|
Потом заявляют, что они больше не вернутся, мы будем сбивать их на границе, а они все летят и летят без конца, и воздушная тревога не прекращается. А теперь они добрались и до нас здесь. И тут являешься ты и хвастаешься, мол, они больше не вернутся, мы им покажем! Какой нормальный человек поверит в это? – Сельма! – Нойбауер бросил непроизвольный взгляд на портрет фюрера. Потом подскочил к двери и захлопнул ее. – Проклятье! Возьми себя в руки! – прошипел он. – Ты что, спятила – так кричать! Хочешь всех нас погубить? Он подошел к ней вплотную. Полный отваги взгляд фюрера за ее толстыми плечами по прежнему был устремлен на ландшафт Берхтесгадена. Какое то мгновение Нойбауер был почти уверен, что фюрер все слышал. Сельма не обращала никакого внимания на фюрера. – «Спятила»? – визжала она. – Если кто то и спятил, то только не я! У нас была прекрасная жизнь до войны – а теперь? Что теперь? Спрашивается, кто спятил! Нойбауер схватил жену за руки и принялся трясти ее так, что голова ее замоталась из стороны в сторону, волосы растрепались, посыпались гребешки, она поперхнулась и закашлялась. Он отпустил ее. Она, словно мешок, повалилась в кресло. – Что с ней? – спросил он у дочери. – Ничего особенного. Мама очень взволнована. – С какой стати? Ничего же не случилось. – Ничего не случилось? – тотчас же откликнулась жена. – У тебя, конечно, ничего не случилось, там, наверху! А мы здесь одни… – Тихо! Чччерт!.. Не так громко! Я не для того трудился пятнадцать лет не покладая рук, чтобы ты мне все испортила своим криком! Желающих занять мое место больше чем достаточно! – Это была первая бомбежка, папа, – спокойно произнесла Фрейя Нойбауер. – До сих пор были только сигналы тревоги. Мама привыкнет. – Первая? Ну да, конечно, первая! И чем кричать всякий вздор, надо радоваться, что до сих пор ничего не произошло. – Мама переживает. Но она привыкнет. – «Переживает»! – Нойбауер был озадачен спокойствием своей дочери. – А кто не переживает? Ты думаешь, я не переживаю? Но надо держать себя в руках. Иначе что бы с нами было? – То же самое! – Его жена рассмеялась. Она лежала в шезлонге, раскинув толстые ноги, обутые в домашние туфли из розового шелка. Розовый цвет и шелк она отождествляла с элегантностью. – «Переживает»! «Привыкнет»! Тебе хорошо говорить! – Мне? Почему это? – С тобой ничего не случится. – Что? – С тобой ничего не случится. А мы сидим здесь, как в мышеловке. – Но это же сущая чепуха! Какая разница? Почему это со мной ничего не случится? – Ты там в безопасности – в своем лагере! – Что? – Нойбауер швырнул сигарету на пол и растоптал ее. – У нас там нет таких убежищ, как здесь. Это была неправда. – Потому что они вам не нужны, там, за городом. – Как будто это имеет какое то значение. Бомба не разбирает – в городе или за городом. – Лагерь не будут бомбить. – Вот как? Это что то новое! Откуда тебе это известно? Американцы сбросили письмо? Или доложили тебе устно? Нойбауер взглянул на дочь, словно ожидая аплодисментов за свою шутку. Но Фрейя молча теребила бахрому плюшевой скатерти на столе, рядом с шезлонгом. За нее ответила жена: – Они не станут бомбить своих. – Ерунда! У нас нет американцев. И англичан тоже. Только русские, поляки, балканский сброд и немцы, враги отечества – евреи, предатели и преступники. |
