|
В тот час ехал полем приказчик из экономии, Егор Титов, видел он, как перевернулись мы, видел, как Ларион пропал; когда я стал тонуть -- Титов уже раздевался на берегу. Он меня и вытащил, а Лариона только ночью нашли. Погасла милая душа его, и сразу стало для меня темно и холодно. Когда его хоронили, хворый я лежал и не мог проводить на погост дорогого человека, а встал на ноги -- первым делом пошёл на могилу к нему, сел там и даже плакать не мог в тоске. Звенит в памяти голос его, оживают речи, а человека, который бы ласковую руку на голову мне положил, больше нет на земле. Всё стало чужое, далёкое... Закрыл глаза, сижу. Вдруг -- поднимает меня кто-то: взял за руку и поднимает. Гляжу -- Титов. -- Нечего, -- говорит, -- тебе делать тут, идём! И повёл меня. Я -- иду. Говорит он мне: -- Видно, сердце у тебя, мальчонка, хорошее, добро помнит. А мне от этого не легче. Молчу. Дальше говорит Титов: -- Ещё в то время, как подкинули тебя, думал я -- не взять ли ребёнка-то себе, да не успел тогда. Ну, а видно, что господь этого хочет, -- вот он снова вручил жизнь твою в руки мне. Значит, будешь ты жить со мной! Мне тогда всё едино было -- жить, не жить, и как жить, и с кем... Так я и встал с одной точки на другую незаметно для себя. Через некоторое время огляделся. Титов этот -- мужчина высокий, угрюмый, стриженый, как солдат, с большими усами и бритой бородой. Говорил не спеша, как бы опасаясь лишнее сказать или сам слову своему не веря. Руки всегда за спиной, а то в карманах держал, словно стыдился их. Знал я, что мужики на селе -- да и во всей округе -- не любят его, а года два назад, в деревеньке Малининой, даже колом ударили. Говорили -- он с пистолетом ходит всегда. Жена его, Настасья Васильевна, была женщина красивая, только болела; худая, едва ходит, лицо без кровинки, а глаза большие, горят сухо и боязливо таково. Дочь у них, Оля, на три года моложе меня, тоже хилая и бледненькая. И всё вокруг них тихо: на полу толстые половики лежат, шагов не слыхать, говорят люди мало, вполголоса, -- даже часы на стене осторожно постукивают. Пред иконами неугасимые лампады горят, везде картинки наклеены: страшный суд, муки апостольские, мучения святой Варвары. А в углу на лежанке старый кот лежит, толстый, дымчатый, и зелёными глазами смотрит на всё -- блюдёт тишину. В тишине этой осторожной ни Ларионова пения, ни птиц наших долго не мог я забыть. Свёл меня Титов в контору и начал приучать к бумажному делу. Живу. Вижу -- следит за мной Титов, присматривается, молчит, словно ожидает чего-то от меня. Неловко мне. Весёлым я никогда не был, а в то время и совсем сумрачен стал; говорить -- не с кем да и не хочется. Мутно было на душе у меня, не нравились мне Титовы подозрительной тишиной жизни своей. Стал я ходить в церковь, помогать сторожу Власию да новому дьячку, -- этот был молодой, красивый, из учителей какой-то; к службе лентяй, с попом подхалим, руку ему целует, собачкой бегает за ним по пятам. На меня кричит, а -- напрасно, потому что я службу знал не хуже его и делал всё как надо. В ту пору и начал я трудную жизнь мою -- бога полюбил. |
