|
Поправляя однажды перед всенощной свечи у иконы богородицы, вижу -- и она и младенец смотрят на меня серьёзно и задушевно таково... Заплакал я и встал на колени пред ними, молясь о чём-то -- за Лариона, должно быть. Долго ли молился -- не знаю, но стало мне легче -- согрелся сердцем и ожил я. Власий в алтаре трудился, бормочет там свои непонятные речи. Вошёл я к нему, взглянул он на меня, спрашивает: -- Что обрадовался, али копейку нашёл? Знал я, почему он так спросил, -- часто я деньги на полу находил, -- но теперь неприятны показались мне слова его, как бы ущипнул он меня за сердце. -- Богу я помолился, -- говорю. -- Которому? -- спрашивает. -- Их тут у нас больше ста, богов-то! А вот где -- живой? Где -- который настоящий, а не из дерева, да! Поищи-ка его! Цена его слов известна мне была, а обидели они меня в тот час. Власий -- человек древний, уже едва ноги передвигал, в коленях они у него изогнуты, ходит всегда как по жёрдочке, качаясь весь, зубов во рту -- ни одного, лицо тёмное и словно тряпка старая, смотрят из неё безумные глаза. Ангел смерти Власия тоже древен был -- не мог поднять руку на старца, а уже разума лишался человек: за некоторое время до смерти Ларионовой овладел им бред. -- Не церкви, -- говорит, -- я сторож, а скоту: пастух я, пастухом родился и так умру! Вот -- скоро отойду от церкви в поле. Известно было -- скота он никогда не пас. -- Церковь, -- говорит, -- то же кладбище, место мёртвое, а я -- к живому делу хочу, скотинку пасти надобно мне, все мои деды пастухами были, и я тоже до сорока двух лет. Ларион смеялся над ним и однажды, смеясь, спросил: -- Был в древности Велес, скотий бог, -- не пращур ли твой? Заставил его Власий рассказать про Велеса подробно, а выслушав, говорит: -- Так и есть! Я давно знаю, кто я таков, да боюсь попа! Ты погоди, дьячок, не говори ему! Придёт время -- я сам скажу, да... На этом и остановился старик. И вот, хотя знаю я безумие его, а смущает он меня. -- Смотри, -- говорю, -- разразит тебя бог! А он шамкает: -- Я сам -- бог! Да! И вдруг, запнувшись за подножие, едва не упал, а я понял это как знамение. Ревностно полюбил я церковное; со всем жаром сердца ребячьего окунулся в него, так, что всё священно стало для меня, не только иконы да книги, а и подсвечники и кадило, самые угли в нём -- и те дороги! Ко всему прикасаюсь с трепетом, с жуткой радостью, в алтарь войду -- сердце замирает, камни пола готов целовать. Чувствую себя в луче ока всевидящего, и направляет оно шаги мои, обнимая силою нездешнею, грея светом ярким, от которого глаза слепнут и не видит человек ничего кроме, как только себя. Стою, бывало, один во храме, тьма кругом, а на сердце -- светло, ибо в нём -- бог и нет места ни детским печалям, ни обидам моим и ничему, что вокруг, что есть жизнь человеческая. Близость к богу отводит далеко от людей, но в то время я, конечно, не мог этого понять. |
