|
Присмотрелся к темноте, увидал, что стоит она, высокая и чёрная, среди комнаты и -- странно прямо стоит. -- Благочестие моё, -- шепчет горячо, -- пытать незачем, не для этого вы сюда позваны, а коли не понимаете -- уходите вон... Груб её шёпот, и не баловство слышу я в нём, а что-то серьёзное. В стене предо мною окно, как бы во глубину ночи ход прорублен, -- неприятно видеть его. Нехорошо мне, чувствую, что в чём-то ошибся, и всё больше жутко, даже и ноги дрожат у меня. А она говорит: -- Бежать мне некуда, я сюда дядей насильно отдана, -- жить здесь нет у меня терпения, удавлюсь... И замолчала, как в яму сорвалась. Совсем потерялся я, а она подвигается всё ближе ко мне и дышит тяжко. -- Чего же вы хотите? -- говорю. Вот она вплоть подошла; рука её у меня на плече -- дрожит рука, и я тоже вздрагиваю, гнутся колени, и тьма в горло мне лезет, душит меня. "Может, кликуша?" -- думаю. А она начала уже всхлипывать и шепчет, горячо дышит мне в лицо: -- Родила я сыночка -- отняли его у меня, а меня загнали сюда, и не могу я здесь быть! Они говорят -- помер ребёночек мой; дядя-то с тёткой говорят, опекуны мои. Может, они убили, подкинули его, ты подумай-ка, добрый мой! Мне ещё два года во власти у них быть до законного возраста, а здесь я не могу! Так её всю сподымя и бьёт; чувствую я -- виноват пред ней, жалко её, но и боязно -- похожа она на полоумную, -- верю ей и нет. А она шепчет, захлёбываясь: -- Ребёночка хочу... Как беременна-то буду, выгонят меня! Нужно мне младенца; если первый помер -- другого хочу родить, и уж не позволю отнять его, ограбить душу мою! Милости и помощи прошу я, добрый человек, помоги силой твоей, вороти мне отнятое у меня... Поверь, Христа ради, -- мать я, а не блудница, не греха хочу, а сына; не забавы -- рождения! Был я как во сне. Поверил ей, -- нельзя не поверить, коли женщина так встаёт за право своё, что призывает незнакомого ей и прямо говорит: -- Запрещают мне человека родить -- помоги! И вспомнил я неведомую мне мать мою: может, и она вот так же силой своей женской брошена была во власть отца моего? Обнял я её, говорю: -- Прости меня, скверно я подумал о тебе... Ради божьей матери прости! Но когда, в самозабвении оба, совершили мы с нею святое брачное таинство, снова смутила меня лукавая мысль: "А как обманула она и не с первым со мною это творит?" Рассказывает она мне жизнь свою: дочь слесаря, дядя у неё помощник машиниста, пьяный и суровый человек. Летом он на пароходе, зимою в затоне, а ей -- негде жить. Отец с матерью потонули во время пожара на пароходе; тринадцати лет осталась сиротой, а в семнадцать родила от какого-то барчонка. Льётся её тихий голос в душу мне, рука её тёплая на шее у меня, голова на плече моём лежит; слушаю я, а сердце сосёт подлый червяк сомневаюсь. Забыли мы, что женщина Христа родила и на Голгофу покорно проводила его; забыли, что она мать всех святых и прекрасных людей прошлого, и в подлой жадности нашей потеряли цену женщине, обращаем её в утеху для себя да в домашнее животное для работы; оттого она и не родит больше спасителей жизни, а только уродцев сеет в ней, плодя слабость нашу. |
