|
А потому они -- мерзавцы!" Я ему говорю: "Ты, миленький, сам сволочь и мерзавец, коли не дурак, -- выбирай, что слаще! Ты, мол, пойми: не то важно, как люди на тебя смотрят, а то, как ты сам видишь их. Оттого мы, друг, и кривы и слепы, что всё на людей смотрим, тёмного в них ищем, да в чужой тьме и гасим свой свет. А ты своим светом освети чужую тьму -- и всё тебе будет приятно. Не видит человек добра ни в ком, кроме себя, и потому весь мир -- горестная пустыня для него". Слушаю его, точно заплутавшийся, ночью, в лесу, дальний благовест, и боюсь ошибиться -- не сова ли кричит? Понимаю, что много он видел, многое помирил в себе, но кажется мне, отрицает он меня, непонятно шутя надо мною, смеются его молодые глаза. После встречи с Антонием трудно было верить улыбке человека. Спросил я его, кто он. -- Зовут, -- говорит, -- Иегудиил, людям весёлый скоморох, а себе самому -- милый друг! -- Из духовных? -- Был попом недолго, да расстригли и в Суздаль-монастыре шесть лет сидел! За что, спрашиваешь? Говорил я в церкви народушке проповеди, он же, по простоте души, круто понял меня. Его за это пороть, меня -- судить, тем дело и кончилось. О чём проповеди? Уж не помню. Было это давненько, восемнадцать лет тому назад -- можно и забыть. Разными мыслями я жил, и все они не ко двору приходились. Смеётся -- в каждой морщине лица его смех играет, а смотрит он вокруг так, словно все горы и леса им устроены. Когда посвежело, пошли мы с ним дальше, и дорогой спрашивает он меня: -- А ты -- из каких? Снова, как тогда пред Антонием, захотелось мне поставить все прошлые дни в ряд пред глазами моими и посмотреть ещё раз на пёстрые лица их. Говорю я о детстве своём, о Ларионе и Савелии, -- хохочет старик и кричит: -- Ах, милые люди! Ай, шуты божий, а? Это, милый, настоящие, это русской земли цветы! Ах, боголюбы! Не понимаю я этих похвал, и странно мне видеть радость его, а он -- от смеха даже идти не может; остановится, голову вверх закинет и звенит, покрикивает прямо в небо, словно у него там добрый друг живёт и он делится с ним радостью своей. Ласково говорю: -- Ты несколько похож на Савёлку. -- Похож? -- кричит. -- Это, брат, весьма хорошо, коли похож! Эх, милый, кабы нашего брата, живого человека, да не извела в давнее время православная церковь -- не то бы теперь было в русской земле! Темна его речь. Про Титова говорю, а он как будто видит тестя моего, издевается над ним. -- Ишь ты! Видал я таких, видал! Жаден клопик, глуп и труслив... А когда выслушал мой рассказ об Антонии, задумался немного, потом говорит: -- Та-ак! Фома. Ну -- не всяк Фома от большого ума, иной Фома просто глупость сама! И, отмахиваясь от шмеля, убеждает его: -- Пошёл, пошёл прочь! Экий неуклюжий -- лезет прямо в глаза... ну тебя! Ловлю я его слова внимательно, ничего не пропуская: кажется мне, что все они большой мысли дети. |
