|
А ты знали? - Что? - О его матери? - Пожалуйста, не задавай мне таких вопросов. - Значит, знала. - Люди говорят разное и чаще плохое, чем хорошее. Мне не в чем упрекнуть ее. - Но ты не хотела бы с ней дружить? - Не из-за этого. - Сознайся, вы не очень-то понравились друг другу. - Здесь, пожалуй, нет ни ее, ни моей вины. Она, скажем так, не совсем понятна мне и утомляет меня. - Женщины, вы еще не перестали сплетничать? - Значит, подслушиваешь? А что ты думаешь сам? Ведь ты знал ее раньше меня. - Ничего не думаю. Если интересоваться характером и судьбой всех, кого я знал в молодости, мне не хватит времени на собственную жизнь. - Но ведь ты не будешь отрицать, что из-за нее он бросил медицину и поступил в стоматологическое училище? - Вполне возможно, но такое могло случиться и со мной. Он был менее терпелив, чем мы, - хотел жениться. Дантистом он мог быстрее заработать себе на жизнь, чем решив стать врачом. Даже без специализации ему пришлось бы, если мне не изменяет память, учиться пять лет. - И как они жили, пока он учился? - По вечерам, а иногда и по ночам он работал в протезной мастерской вот и все, что я знаю. - Думаешь, он счастлив и ни о чем не жалеет? Что мог сказать Буадье? И что мог ответить на этот вопрос Андре, возвращаясь в свою мансарду? Впрочем, ни на один вопрос, которые он задавал себе, ответа не находилось. Что он знал? Кто что-нибудь знал? И знал ли отец? А Наташа? И все их друзья, некогда приходившие на виллу, но которые больше не появлялись там? Это не касалось ни Буадье, щебетавших в своей благоустроенной квартире, ни друзей, никого. Его, Андре, тоже. Она его мать. Он хотел быть свободным, значит, свободна и она. Нет у него права судить ни отца, ни кого бы то ни было, разве что самого себя. Главное, жить без тревог. Так, чтобы никто не усложнял его жизнь, жизнь, которую он терпеливо строил для себя сам. Пусть его раз и навсегда оставят в покое. Перестанут откровенничать или полуоткровенничать с ним, не трогают его воспоминания, как это сделала мать, и не пытаются вбить в него другие, чуждые ему. Никто не имеет права давить на него! Андре не хотелось ни заниматься, ни слушать музыку, ни упражняться с гантелями. Не хотелось ничего, разве что не думать больше ни об этой встрече, ни о том, что она могла означать. В чем-то он винил и Франсину: если бы не она, ему и в голову не пришло бы идти на улицу Вольтера, о которой в половине шестого в четверг он даже не знал. И вот к чему это привело! Все рухнуло. Андре прислушался. Хлопнула входная дверь. Вернулся отец. Щелкнул выключатель. Ноэми уже давно поднялась к себе и, должно быть, спала, по привычке с грелкой на животе. Отец на секунду зажег свет в гостиной и медленно, тяжело пошел наверх. Постоял в нерешительности на площадке второго этажа, потом поднялся еще на три-четыре ступеньки. Андре не хватило духу увидеть его, услышать, заговорить с ним сегодня. Он в раздражении погасил лампу, чтобы из-под двери не пробивался свет: так отец подумает, что он уже спит. Хитрость оказалась излишней. Шаги стихли. Может быть, и у Люсьена Бара не хватило духу. |
