|
Не той ли зимой число друзей стало сокращаться? Их становилось все меньше, несмотря на телефонные звонки матери. Поцци всегда приходили первыми, а уходили последними. Андре отправляли спать, и он засыпал под шум и гам, неоднократно рискуя быть внезапно разбуженным. Однажды ночью дверь отворилась. Вырванный из сна, он с криком вскочил с постели. - Кто здесь? И женский голос - он его не узнал - смущенно прошептал: - Ох, простите! Я ошиблась. Дама, видимо, приняла его комнату за ванную. Однако и на первом этаже был туалет для гостей. Как-то в воскресенье, перед Рождеством, он удивился: - Поцци не придут? - Госпожа Поцци в Париже. Не пошли и они к ним в следующее воскресенье, а в лицее Матиас избегал его, не заговаривал с ним и даже не здоровался. Андре не пытался понять. Это выходило за границы его личной жизни. Он радовался, что отныне воскресенья снова принадлежат ему самому. А потом Матиас перестал посещать лицей. Несколько дней спустя Андре спросил у своего одноклассника Франсуа, сына мясника с площади Гамбетты: - Он что, болен? - Нет. Теперь он с матерью и сестрой живет в Париже. - А отец? - Ты разве не знаешь, что его мать потребовала развода? Больше они не встречались, и эти годы он прожил вполне безобидно. Он начал жить своей собственной жизнью, непохожей на жизнь родителей. Он помнил громкие, особенно у матери, голоса, доносившиеся из спальни, но тогда не обращал на это внимания, считая вполне естественным, что родители спорят. Теперь он снова видел лицо Поцци, которого изредка встречал на Круазетт, - маленькие черные, словно нарисованные тушью усики, ярко-красные губы. Именно это больше всего и поражало; он даже задавался вопросом, уж не красится ли тот. Но особенно его злило радостное высокомерие в глазах Поцци. Он видел также на стенах города огромные портреты певца Жана Ниваля; у того были такие же усики, такие же черные волосы, та же радость в глазах. И еще он видел свою мать: уверенная, в себе, она выходила из выкрашенного желтым дома на улице Вольтера и, чуть дальше, садилась в машину. Он не сомневался, что, машинально взглянув в зеркальце заднего обзора, она нахмурилась. Она видела его. Может быть, узнала и Франсину. Но видел ли он ее - вот чего она не знала, вот о чем спрашивала себя с тех пор. Не потому ли она провоцировала его, закладывая основы своей защиты? Защищаясь, она нападала. Неуклюже набрасывалась на отца, поминая в своих нападках даже его крестьянское происхождение. И ей удалось смутить душу сына. Сможет ли он теперь смотреть на отца так же, как два дня назад? Она исказила его образ, и если в том, что она говорила Андре, была правда, эта правда тоже была искажена. В доме их было трое, с Ноэми, которая почти никогда не выходила из кухни, - четверо. И перед каждым длинный день, который предстоит прослоняться по дому, протомиться по углам, стараясь не встречаться друг с другом. Голод заставил Андре встать. Он открыл ставни: высоко в голубом небе светило солнце, мистраль раскачивал ветви деревьев. Отец, в фиолетовом халате, словно совершая моцион, расхаживал по главное аллее и, увидев сына на балконе, крикнул: - Как спалось? - Прекрасно. |
