– Вы не видели Дору? – спросил поэт. – Я надеялся найти её здесь. Атмосферно и, знаете ли…

Он неопределённо пошевелил пальцами поднятой руки в воздухе.

– Кажется, у меня есть что-то про кладбище. Прочитать вам стихи?

Машины уже сделали полукруг и теперь чёрный джип господина Ерцля нёсся лоб в лоб с трамваем, подпрыгивая на неведомо откуда взявшихся рельсах.

Времени совсем не оставалось.

Мякиш рывком достал из кармана куртки «Дыхание Бога», удивился напоследок странной смеси ледяного холода и обжигающего жара, которые источала эта вещица, потом дёрнул рукой, обнажая запястье и решительно резанул острым – к счастью! ни ножа, ни чего-то подходящего больше не было – краем ракушки руку. Было адски больно, пальцы мгновенно онемели, но цель оказалась достигнута: в грязь кладбища начали медленно стекать тягучие тёмные струйки, капая сиропом.

– Пей! – он сунул руку под нос поэту. – Быстро пей, хотя бы несколько капель.

Сергей совершенно не удивился, взялся за руку Мякиша, словно ему вручили чашу с драгоценным вином, и припал ртом. Не жадно, но и не отказываясь.

– А теперь – забирай, – Антон сунул ему «Дыхание Бога». – Просто приложи к уху и пожелай найти Дору. Больше жизни, которой у тебя давно нет – пожелай! И всё получится, понимаешь?

Поэт, окровавленным ртом похожий на пожилого крепко пьющего вампира, облизнул губы и кивнул, принимая артефакт. Машины неслись на трамвай, непрерывно сигналя, из окна второй высунулся по пояс Судак, сжимая обеими руками пистолет, выстрелил, но непонятно куда.

– Удачи! – сказал Мякиш поэту, легко взбежал по ступенькам трамвая, не удивляясь, что дверь закрылась следом сама собой. Пробежался, хлопая оторванной наполовину подошвой ботинка по рубчатому полу, забрался в пустую кабину.

Вагон тронулся, быстро набирая ход. Антон плюхнулся на сидение вагоновожатого, холодное и неудобное, рассчитанное на советских времён рабочую плоскую задницу. В лобовом стекле расцвели лучиками несколько дырок от попадания Судака, но это мало тревожило – сами машины были большей помехой.

Потом раздался удар, Мякиша вжало в сидение, тряхнуло от души. Джип господина Ерцля трамвай отбросил с рельсов как детскую игрушку, только мелькнуло оцинкованное дно и беспомощно вращающиеся в воздухе колёса.

Внезапно в кармане куртки тревожно затрясся телефон. Не спуская глаз со второй машины, теперь пытающейся ехать назад, спасаясь от трамвая, Антон достал смартфон.

– Шеф, привет! Не разбудил? Это Боря Тюрин. Слушай, Сергеич, мы же продали всю партию туалетной бумаги, прикинь? Надо доложить Толь Толичу, пусть премию на отдел выпишет.

Мякиш разжал пальцы, и трубка улетела куда-то на пол, под ноги, продолжая заливаться бодрым говорком подчинённого, хоть и покрылась мгновенной изморозью трещин.

А сам Антон засмеялся. В тесной кабине, продуваемой струйками холодного ветерка из дырок в стекле, смех его звучал страшно, с надрывом, как плач по всему сразу – от дурного детства до идиотизма взрослой жизни. Меняющий тональность хохот, то басовитый, то повизгивающий, напоминал плач баньши, который, по старинным поверьям, предваряет некие серьёзные перемены тем, кто его услышит.

– Премию? – сквозь текущие по лицу солёные слёзы, капающие уже на куртку, переспросил неведомо у кого Антон. – Премию – это непременно.

Вторую машину трамвай догнал не сразу, хотя и скорость была уже приличная, и заоконный пейзаж кладбища слился в одну белёсую полосу, не различить подробностей. Удар. Автомобиль с Судаком выкинуло с рельсов к чёртовой матери, если, конечно, у чёрта вообще была мать. Брызнули разбитые стёкла, заскрежетал гнутый порванный металл, мелькнул изогнутый бампер.