– Вот у тебя каша в голове, – неодобрительно глянула на него бабушка поверх очков. – Сумбур и отсутствие житейской логики. Дались тебе эти груши… Зайди с другой стороны: ты ударился головой и сейчас лежишь без сознания в реанимации. Капельницы, хмурые врачи, равнодушные медсёстры. А телефон у тебя спёрли при оказании первой помощи, ещё на улице добрые люди, так что опознать тебя и вызвать родных не выходит. Вариант? Вариант… Можно ещё смешнее, – она отпустила пучок нитей, зажатый в правой руке, сложила ладонь лодочкой и на ней немедля появилась сочная мясистая груша.

Десима Павловна неожиданно крупными белыми зубами с хрустом откусила кусок, Мякиш чуть не упал от острой боли: словно клещами сжали голову.

– Вот так вот, парень. Это тоже можешь быть ты.

Слава Богу, жевать не стала. Выплюнула откушенное на пол, туда же уронила и саму грушу. Боль улеглась. Не пропала вовсе, но словно спряталась в стороне, как бывает, если спугнуть её горстью таблеток.

– Я хочу узнать точно, – несмотря ни на что, ответил Мякиш, уворачиваясь от верёвок и потирая ноющую макушку. – Я хочу вспомнить.

– А ты упрямый! – сейчас бабушка смотрела одобрительно. – Только это тебя и выручает. Упрямство и любовь, забавное сочетание.

– Какая любовь?! – снова растерялся Мякиш.

– Своя, чужая… Неважно. Ляг лицом на пол, кое-что поймёшь. И очки надень, забавно, что ты стащил их у Филата, так никто не делает. Вообще, ты всегда был вороват, Антон. Иногда это даже полезно.

Мякиш торопливо нацепил розовые очки. Ничего не изменилось, пещера с веретеном даже не изменила цвет. Потом оглянулся на Десиму Павловну, та кивнула. Он аккуратно встал на колени, потом упёрся руками в пол и лёг, вытягиваясь зачем-то в струнку. Моргнул глазами.

Сейчас Мякиш стоял возле кассы. Всё вокруг отдавало потерей массового интереса и регулярным отсутствием финансирования – так в его юности выглядел бы предбанник провинциального театра или, например, филармонии.

– Сколько билетов? – нетерпеливо уточнили из окошка. Если не складываться под прямым углом и не лезть головой в окошко, то видно только это: прибитую гвоздём металлическую тарелку для денег, край деревянной стойки и пухлые белые руки кассирши.

– Восемь.

Деньги на концерт они собирали всей компанией, а покупать пошёл он один. Невелика затея, не всеми же идти.

– По пятьдесят пять тысяч. Четыреста сорок всего.

Мякиш начал доставать из кармана мятые купюры. Множество нулей, сплошные тысячи, десятки, сотни тысяч, складывающиеся в нужную сумму. Ещё и на сигареты оставалось. Он ссыпал всё это на тарелку, пухлые руки смели их и начали пересчитывать.

А ведь да! Теперь он вспомнил это: больное воспоминание, стыдно… Кассирша обсчиталась тогда, отдав билеты и сдачу, почти столько же. Считай, подарила ребятам концерт, наказав себя недостачей. На всю зарплату.

Тогда он ушёл.

Сейчас – нет.

Столько лет вспоминал, ёжился и думал: вот если бы…

– Вы мне лишних дали, – сказал Мякиш и высыпал деньги обратно, к пухлым рукам. – Ошиблись. Заберите.

Руки замерли. Потом послышался суматошный перестук костяшек счётов. Но он уже сунул билеты в карман и развернулся, уходя.

И сразу упёрся взглядом в отца. Тот вздохнул и протянул ему деньги – не последние, но всё же. Мякиш точно знал, что ему этого мало. Что ещё сигареты, что вечером пьянка у Толика, что скоро день рождения Светланы, что… Что, что, что.

– Спасибо, пап. Да, хватит, конечно.

Не просить. Не обманывать. Не быть хуже, чем ты можешь.

Он бродил по воспоминаниям, снова и снова натыкаясь на маленькое свинство.