Сейчас он раздавал долги. Не в реальности, увы, многих из этих людей давно не было на свете, но это нужно сейчас ему. Точно нужно.

Шелест нитей и жужжание веретена было слышно и здесь.

– Прогуляйся ещё, убедись, что ты не груша.

И Мякиш шёл дальше. Мелочи, всё это мелочи, из которых ткался стыд его юности: двое южан, которым он продал майку с фестиваля на рынке, даже не постирав – и ничего, прокатило! Обманутые случайные подружки: конечно, позвоню потом, bunny, мы непременно встретимся. Неотданные долги. Неведомо зачем украденная у деда бритва – ну да, красивая изогнутая штуковина с костяной рукояткой, привезённая ещё с войны. Просто захотелось иметь, захотелось. Мачехина сумка для покупок, ничтожная мелочь по карманам и на дне, на пару мороженых, но – сворованные деньги.

Человеку свойственно хотеть чужое, только вот за всё надо платить.

– Это твои Серые Земли, друг мой. Не Тартар, но и ты – не великий грешник.

Теперь Мякиш становился другим. Огромный мешок, невидимый, но от того не менее реальный, становился всё легче и легче, не так давил на спину. Антон выпрямлялся, с каждым шагом идя всё свободнее. Он вдруг понял, что вся его юность – дальше воспоминания так и не появлялись, как ни старайся – была запутанным лабиринтом, в котором перемешалось и хорошее, и плохое, и просто никакое.

Как у всех людей, но каждый отвечает за себя.

Теперь он вспомнил почти всё. Юность упиралась лет в двадцать пять и кончалась. Даже нет, раньше, когда он встретил… Встретил… Чёрт, никак не вспомнить.

– Не торопись, для всего будет свой час.

– Десима Павловна! – сейчас он не видел её, он стоял на улице своей юности, на остановке давно исчезнувших в Руздале трамваев, но был уверен, что бабушка услышит. – Я только одно не пойму: политика здесь при чём? Оппозиты эти смешные… Вроде, никогда не увлекался.

– Так устроен мир, Антон. Значит, они тоже – зачем-то. Иди дальше.

Трамвай приехал и открыл двери. Вагон почти пуст: молодая парочка ближе к кабине, вездесущая бабка с сумкой на колёсиках – Бог весть, что и куда они возят, но встречаются повсеместно. И бабки, и сумки.

А ещё там был он сам, Антон Мякиш.

Он стоял у заднего стекла, держась за поручень, и смотрел на город, уплывающий назад, убегающий от него словно по тем же рельсам. Под ногами расплылась по полу парашютная сумка, плотно набитая вещами, стянутая по верху тесёмкой. Крепкая вещь, отец привёз из Кировабада в восемьдесят девятом, когда ездил в командировку. Соседи-десантники списывали разное добро, вот и приобрёл. Мог и лодку взять с газовым патроном, и сам парашют, да и ещё массу всякого, но отец не жадный. Сумка, и ещё комплект потёртой «афганки» для старшего сына – штаны и куртка с огромными накладными карманами, из которой он вырос за год. Теперь только кепка годилась. На предмет оружия и патронов выезжающих из зоны неповиновения советской власти проверяли, даже милиционеров, а вот снаряжение… вези – не хочу.

Передний вагон начал тормозить, скрипя на рельсах, поэтому и второму, болтавшемуся на жёсткой сцепке, деваться было некуда. Бабка с сумкой клюнула носом, просыпаясь, двери с лязгом отъехали, открывая выходы.

Пединститут. Развилка. Последний островок цивилизации, на который вышла молодая парочка, запустив вместо себя троих студентов. Ларьки – разные, непохожие друг на друга, похожие на набор разноцветных кубиков, на скорую руку сваренных из дешёвых стальных листов, с забранными решётками подслеповатыми окошками продавцов и – с одинаковым набором товаров.