Уф-ф… Наконец мы снова вместе и диалог перестает быть предполагаемым. Оказывается, я за это время успел войти в церковную ограду, часто живать в Печерском монастыре под взглядом великого иконописца архимандрита Зинона, успел написать и предисловие к собранию сочинений Валентина в издательстве «Молодая гвардия», успел начать строить свою избу в «набоковской» Выре у своего товарища Александра Сёмочкина — плотника, инженера, мыслителя, писателя, чтобы уже видеться с ним не от случая к случаю, а решать проблемы мира на соседней завалинке.

В. Курбатов — В. Распутину.

30 апреля 1993 г.

Псков.

Слава Богу, ты хоть на относительной свободе!

Я десять раз за время твоей болезни собирался в Москву, но теперь уже не только на Сибирь, а и на Москву никаких карманов не хватит. Придется домовничать и понемногу возвращаться мыслью в прежние границы, когда и поездка в соседнее село было событием и уходила в домашнее предание. Оно, может, и к лучшему. Мысль меньше суетится, и начинаешь, как матёринская Дарья, «на жизнь до-о-олго смотреть». Отечество наше окончательно посыпалось. Референдум (оставаться ли Союзом или проститься с ним. — В. К.) был его последней возможностью как-то оглядеться. Оно предпочло безумие. Что же теперь остается? Стоять в одиночку. Воспитывать детей людьми. Искать кусок хлеба. Побольше делать для церкви. Да молиться, чтобы Бог дал человеческую кончину без унижающего страдания. Жизнь не получилась. Оказалось, что она больше должного связана с родной идеей и идеей общественной. А в одиночку жить не выучился — все кажется напрасно и бесцельно, как-то уж очень животно. И в церковь мало гожусь, хоть только в ней, в долгих службах с о. Зиноном и нахожу единственное успокоение.

Слишком далеко успел выйти из церковной ограды, чтобы вернуться совсем и не оглядываться. Сейчас бы какую-нибудь долгую, требующую терпения и не вовсе бессмысленную работу, но слово как-то существенно поистратилось, размылось в своих существенных смыслах, оказалось выпущено, будто вместо зерна одна полова осталась, — отчего никакие статьи и никакие книги (и искреннейшие и честнейшие) уже не действуют на человека. Надо бы домом заняться, с избой возиться, в деревне подольше жить, но и домашние обстоятельства не пускают, и мысль заранее бежит, как от самообмана. Работать-то хорошо, когда душа просит, а когда сам себя из-под палки заставляешь, то и дом не в радость.

По инерции что-то еще делаем: к Пушкинскому празднику готовимся, к Дню славянской письменности, но тоже как-то все через силу и без интереса. Никто к нам не едет. Манили Крупина — ему некогда, Белова — тоже. А на большее уже и фантазии нет — надо ведь, чтобы и читатель писателя знал. Как-то вдруг осталась матушка- литература без авторитетов. Я еще сочинил на свою голову Религиозно-философское общество им. Кирилла и Мефодия (у нас было в прошлом веке братство их имени). Так вот тут лень-то мысли и сказалась и вся бесполётная скудость нашего любомудрия и обнаружилась. Скорее стал скрываться за приглашение авторитетов, чтобы сами себя стыдиться не начали, пустого празднословия своего. Но и в приглашениях какая-то усталость холостой мысли. Вроде и свое говорит, но такое чувство, что в сотый раз произносит и сам ни одному своему слову не верит. Правда, это всё питерские: Прохоров, Корольков (спец. по Леонтьеву). Но что-то мнится, что и московские будут не зажигательнее. Мысль вообще, кажется, по Руси холостой пошла. В межеумочный период попала, никак за живое не зацепится.

Прости, что я вместо ободряющих обыкновенностей о здоровом воздухе, о румяной пользе Подмосковья, о калорийности санаторного питания всё в свою занудную сторону ворочу, но уж тут подлинно — у кого что болит…

Выбирайся поскорее, Валентин. На кухне-то все-таки легче разговаривать, чем в письмах.

В. Распутин — В.