В. Распутин — В. Курбатову.

12 июля 1989 г.

Москва.

Дожил, что и бумаги не стало. Хотя уж кто-кто, а я за свое писательство бумаги намарал не слишком, даже в жанре эпистолярном, могло бы государство что-нибудь для таковых поискать.

Спасибо тебе, Валентин, за песни иеромонаха Романа. Третий день слушаю и не наслушаюсь, поначалу мешало исполнение, казалось, что поет это женщина под Окуджаву, интонация немножко раздражала, но потом все забылось, не важно как, а только что.

Вот так бы умер и не послушал, какие песни сочиняются в наше дурное время. Он поэт, но он и мудрец. От песен его как бы защита и утешение исходят.

Что до старообрядца, его, наверное, надо слушать вживе. Вообще духовное пение с записи редко слушается, техника мешает.

Я, как всегда в последнее время, в унынии, в раздражении и растерянности. После моего выступления на этом проклятом съезде столько идет зла, что, ко всему привыкший, я чувствую, что оно все-таки достает и разрушает.

А ведь ничего путного не сказал, и не о том надо было говорить, и знал я, о чем надо, но приходилось считаться с публикой, которая от всего духовного в подавляющей части так же далека, как моя душа от души иеромонаха Романа.

Но дело даже не в выступлении и отзывах, это-то уж как-нибудь, не в первый раз, а в том, что голову в самое гиблое место затолкал. Тут и таилась погибель моя.

Листки эти напомнили мне, что я ведь был на празднике 24 мая в Киеве, но лучше бы не ездил. Нет, это не Новгород. Чопорность и барское равнодушие.

Хоть Киев посмотрел, для этого стоило приехать. Был в пещерах, так что теперь готов и в псковские. Савелий написал, что вы вместе собираетесь в Печоры, — как я вам завидую.

А что это ты собираешься сдавать рукопись в срок? Это плохой знак. Никто ныне рукописи к сроку не сдает, и в издательствах их назначают только для того, чтобы автор вовсе не забыл, что подрядился на работу.

Одна у меня за последний месяц была светлая пора — ездил на неделю к матери в деревню. А потом опять суета, суета и всяческая суета.

Да, «Лето Господне» И. Шмёлева я все-таки сыскал. И таково было сладостно и горько, и то и другое до слез, читать это. «Жизнь Арсеньева» — это блестящая литература, но литература там иногда даже припахивает приторностью от мастерского исполнения, а тут благость пополам с горестью последней старозаветной жизни сочится, и слышишь, как в тебе, вспоминая, вздрагивает, будто сердце, душа.

Вот и все мои последние радости.

О технике, о которой ты просишь, буду помнить, но поездка предстоит мне в октябре, от других отказался.

В Сростки тоже не поеду. Устал от толпы, ни поговорить не дадут, ни постоять в молчании.

В. Распутин — В, Курбатову.

5 ноября 1989 г.

Москва.

Получил и записку, вложенную в деньги, и письмо. А до того получил два, кажется, письма, светлых от встреч с людьми, которых ты любишь. Последнему же удивился. Если и ты впал в уныние — дела вокруг, значит, действительно плохи. И если в монастыре не стало любви и братства — что же рассчитывать на них в миру! Да оттого и там нет, что не стало здесь, и, хотя идут туда лучшие, но идут, вероятно, чтобы найти спасение от мерзости и запустения. Сбывается предсказание: последние становятся первыми, я могу судить по нашему брату и даже по себе, хотя не считаю себя среди первых, но сто лет назад мне нечего было бы рассчитывать и вовсе на любое заметное место, а сейчас вот и хвалят, и ругают, и выдвигают не по заслугам. Нет, Валентин, все не то, и мы не те, и отсчет приходится вести от существующего, поскольку другого нет. Те мерки, которые мы предъявляем добру и злу сегодня, мы берем из книг великих и прошлого, а теперешние меры для уравновешивания должны быть, вероятно, в одном случае короче (для добра) и в другом длиннее (для зла).