Я так давно не писал, что и спасибо и за пластинки, за книги еще не сказано. После «Печального детектива» поставил я твою пластинку, успокоился, и показалось мне, что духовные голоса согласились с астафьевским голосом.

И тут так и тянет вставить словцо со-о-овсем другого писателя, поэта Давида Самойлова, который будто прочитал это Валентиново письмо и написал мне годом позже: «Литературе, кажется, сказать нечего. Наверное, она будет какое-то время совершать черную работу «вскрытия язв»… Но на «вскрытии» литература далеко не уедет. Нужна некая высшая цель, сверхзадача, которая конкретно, в образах была бы сформулирована и именно для нашего времени и уровня сознания. А мы повторяем зады. Может, и из этого что-то выварится. Хотя бы необратимая потребность свободы. Но для понимания добра мы не дозрели. И играем, как в жмурки, с растопыренными руками и завязанными глазами». Это меня и жгло (уж очень душа просила «высшей сверхзадачи»), когда я писал Виктору Петровичу укоры за его «Печальный детектив».

В. Распутин — В. Курбатову.

6 июня 1989 г.

Москва.

Надеюсь, что к той поре, когда придет это письмецо, ты уже придешь в себя от всех праздников и демонстраций нашего российского могущества. Много грустного в этой демонстрации, много шоу и нашей общей неискренности. Но другими мы, кажется, и быть уже больше не можем.

Прости, что отбыл прежде главного дня. Устал еще раньше, хотя дело не только в усталости, тяжело стало переносить многолюдность и все, что делается на государственном уровне.

Не то это время, чтобы побыть с Александром Сергеевичем. У могилы постоять и то не удалось, оттеснили, чуть не вытолкали фотографирующиеся. Рев самолетов, надувные шары, парашютисты, а что было 6-го, и вообразить, наверное, нельзя, — это ли надо Пушкину и нам? Пустой, конечно, вопрос, не умеем иначе. Но чувство стыда остается и от того, что говорил, и от того, что великий Мих. Козаков говорил. Перед Пушкиным мы все обнажились в беспомощности и пошлости. Вся Россия с малыми исключениями.

Вот теперь и самое время читать его, в тишине, когда пену унесет отливом внимания.

Дня через три-четыре улечу в Иркутск и пойду ремонтировать глаза. Вижу все хуже, для чтения не годятся никакие очки, без очков различаю буквы лучше, но все с большим трудом.

Лето будет трудным.

Марья Семеновна прислала мне целых три свои книжки. И «Знаки жизни», и о роде своем, и о папе Виктора Петровича. Последняя — в подтексте бессмертия В. П., но вторая нужна, как нужна история всякого рода, а третья, мне показалось, и не нужна. Чего уж развлекать «папой» после В. П.?! Это и задержало мой ответ Марье Семеновне — как сказать поделикатней. Сейчас вернусь, и надо ответить. Но ты эти книжечки, конечно, знаешь.

Так вот, опять о юбилее. Ты внимательный читатель и многое из того, что писалось и творилось, знаешь лучше, чем другие. Будешь ли ты писать послеюбилейное? Если будешь, пошли экземпляр в Иркутск, на мой адрес в «Сибирь». Другим публикациям это не помешает, хотя гонорар у нас не богатый. Говорю об этом на всякий случай, ничуть не подталкивая: просто кажется, что не вытерпишь, чтобы не написать.

В Сростки я, вероятно, не поеду. Никто, правда, пока и не звал, но, если и позовут, едва ли. Близко будет от операции, да и неохота уже ничего говорить. Увидимся или в сентябре (в начале месяца я на неделю буду в Москве), или уже в октябре-ноябре.

В. Распутин — В.