При всей нашей близости я не был с Юрой близок, и дело тут, разумеется, не в расхождениях, а в том, что по одной и той же дороге он ушел намного дальше. Он, как и ты, был в храме, а я еще топчусь перед дверьми его, собирая характеристики. Что не пускает меня туда, сам не пойму. Неготовность, необразованность, какая-то неспелость при начинающемся возрастном подгнивании, что-то, словом, несостоявшееся, что я хорошо чувствую и не могу лукавить с собой. Я, быть может, поэтому оттягиваю поездку в Печоры, там надо иметь евангельский чин души, которого у меня нет.

Юра не сразу, но давно уже установил себя правильно, нашел себя, как говорят, у него было чем мыслить, да еще при удивительно добром сердце, при огромной работоспособности, — как он нужен был сейчас и как его будет недоставать! У меня и было-то всего несколько человек, на которых, считал я, стоит Москва, а теперь их руки разъяты в самом нужном месте. После Юры Селезнёва это самая большая потеря.

Моя адресная книжка наполовину уже с вычеркнутыми именами. Вычеркивать его рука не поднимается. А новых я в нее почти не вписываю, всё меньше тех, кому хочется позвонить и прийти. Всё уже круг… Какое-то огромное разрушенное поле, сплошь в свалках, над которыми беснуются требовательные голоса ничего уже и не желающих понимать, кроме требований, — вот что сегодня Россия. Картину эту не хочется продолжать, кроме того что мы слышим друг друга в молитве и неуверенных наших делах едва ли не только в своем кругу.

В такой обстановке поневоле хватаешься судорожно то за одно, то за другое, ничего толком до конца не доведя. Хоть и за русский флот, за которым ты меня во сне застал. Отлучившийся от родного дела, как от судьбы или от жены, — как не соблазниться случайными интересами. Теперь всё одно — что флот, что тонкорунное овцеводство в Древней Руси. Который уже месяц по ночам просыпаюсь в ужасе от своих занятий, однако и бросить их сейчас нельзя, потому что свои же и проклянут за отступничество.

Через несколько дней лечу в Москву, а скоро и Женя Вагин приезжает из Рима. Не знаю его планов, но, быть может, встретимся или в Москве, или у тебя, а дал бы Бог — и в Иркутске на несколько дней. Не в Иркутск, а в какую- нибудь зимовейку под шум воды и леса, чтобы поправить души. Или опять в Оптину.

…В этом месте сделал перерыв, чтобы посмотреть по TV тебя и Юру Селиверстова в «Вертикали…». Сейчас, когда его нет, всему придаешь преувеличенное значение. Когда он заговорил о Храме Христа Спасителя, вдруг голос переменился и стал замедленным, совсем ему не свойственным, — словно бы он что увидел в себе и испугался. И твой испуганный взгляд на него в это время…

«Русской Думой» он достойно завершил свою жизнь. Но Русскую Думу он не завершил — нет И. А. Ильина и Шмелева, а еще отдельно — Духовников ее. Мне в последнее время прислали несколько книг Ильина, в том числе «Поющее сердце», «О тьме и просветлении», «Путь к очевидности». Это не просто широкий и глубокий, а как бы соединяющий в себе русское чувствование и русский ум мыслитель, умеющий говорить только главное. Он из Зарубежья, как с Неба, смотрел на Россию.

Да, были люди…

P. S. С чем осталась Катя? если ли у нее на жизнь? Еще об этом надо будет поговорить.

И еще. «Лит. учеба», одним из водителей которой ты состоишь, решила дать несколько статей из «Лит. Иркутска», чтобы представить его, и спрашивала у меня, кто мог бы сказать о нем несколько слов. Я назвал тебя, но это не значит, разумеется, что ты обречен их говорить; пусть это зависит от твоего времени и расположения.