В. Распутин — В. Курбатову.

17—21 мая 1993 г.

Москва.

Спасибо тебе и за пасхальное поздравление, и за письмо, хоть и невеселое, да твое, с твоей интонацией и твоим умением говорить точно. Спасибо и за статью для «собрания», статью умную, но излишне для меня лестную, поскольку «страдания» мои происходят по большей части из обыкновенной русской лени, а «философ» из меня в статьях оказался никудышным. Но я ведь никогда и не претендовал ни на то, ни на другое и в самые благополучные, «хвалебные» времена страдал втайне от своего несоответствия той фигуре, какую из меня, вероятно из добрых побуждений, делали. В больнице пришлось читать верстку книги, которая выходит у П. Алёшкина в его «Голосе». Я давно в свои вещи не заглядывал — и неожиданно больше всего понравились «Деньги для Марии». А потом, вероятно по примеру великих, стал усложнять мысль, тянуть фразу, и получалось на своем материале «по следам».

Если это и уничижение паче гордости, то искреннее.

Но о том Распутине, о котором ты писал, ты написал очень хорошо, с некоторой, правда, усталостью в конце статьи, там, где и Распутин через силу водил пером.

Захотелось мне после этого перечитать твою книгу обо мне — да ведь ее нет, а теперь, наверное, и не достать.

Пишу сейчас еще из санатория, но опущу письмо по возвращении в Москву. Это и не в чистом виде санаторий, а больничный, и согласился я на него, чтобы не оставаться в больнице. А здесь повезло благодаря праздникам: две недели был один в палате и от последней тоски иногда присаживался к столу и написал в «Сибирь…» еще один очерк по следам своей летней поездки по Лене, которая и прогнала меня по больницам. Если удастся когда-нибудь поплыть дальше (как собирался), придется эту свою работу или выбрасывать, или переписывать, но пока пусть будет. Нынче на «мокрую» поездку едва ли решусь, да и кармана моего не хватит. Ты прав: надо прижимать хвост. Алешкин заплатил мне хорошие деньги, но, во-первых, жизнь в Москве, и, во-вторых, скоро втроем возвращаться домой.

Очень огорчил меня Савелий своим интервью в «Правде», где ради хлесткого словца, меня защищая, со мной же и не посчитался. Деньги на храм я тебе давал не собственные, ты это знаешь; думаю, знал и Савелий, и не демократы довели меня до операционного стола; даже под запал такие вещи говорить не годится. И никто меня из квартиры не гонит решительно, лучше бы об этом вовсе не вспоминать.

От друзей защищаться труднее, чем от врагов. Тут Володя Крупин добавил мне одну операцию, хотя мне хватает и собственных. А тут М. Лобанов, зная, что мне не пришлось платить за операции ни копейки, все-таки оставил в «Дне» тот текст, который нуждался в поправке, но без поправки звучал… Хотел было на все эти вещи писать разъяснение-опровержение, и надо было написать, да по слабости пожалел и себя, и своих адвокатов.

Нынче впервые за последние пять лет еду на Праздник славянской письменности. В начале июня собираюсь в Иркутск. Но уже так боюсь новых осложнений, что и думаю об этом втихомолку. Все более вижу, что писать ничего «агитационного» сейчас не следует. Кого можно было образумить — образумился, остальных или нельзя, или пусть доспевают сами, под солнцем родной действительности. Время не только межеумочное, но и глухое для восприятия, дурное. Вот-вот начнем терять друг друга физически: кто на пределе лет, кто на пределе сил.

«Лит. Иркутск», вероятно, будет прекращаться. Нет денег. К тому же Валентина горит только одним рвением — борьбой с еврейством и масонством, в старой России немасонов для нее уже не остается, всех ставит к стенке. Епархия, помогавшая раньше деньгами, теперь не может. А богатый дядя не находится, и искать его надо не в Москве, а в Иркутске.

Как видишь, дела все тоже невеселые, но доживать надо.