После Японии съездили мы с Володей Крупиным и Толей Заболоцким в Оптину. Попали как раз на Дмитровскую субботу, отстояли и вечером и утром службу, ночевали в доме, где была келья старца Варсонофия, днем солнце, ночью яркое звездное небо — словом, благодать, и душа должна бы найти утешение и праздник. Не Москва, конечно, и утешение было все-таки не настоящее, и не оно снизошло на меня, а я искал его и, быть может, не найдя, решил, что нашел, потому что оно там должно быть. Должно, но, должно быть, не для любого и каждого. Да и явился я с грехами, полностью расстроенный, разбитый и раздвоенный — чего ж и искал?! Моя душа способна была воспринимать внешнее, а после нашего приезда туда в прошлом году изменения приятные, их она и воспринимала, ими и утешалась, а до света, до благости не дотянула — ее туда по состоянию ее не пустили.

Мало принять веру, надо, чтобы и вера приняла тебя. То же самое, пожалуй, и с надеждой на грядущее наше: мало поверить в исцеление и даже недостаточно быть в какой-то мере целителем, т. е. человеком этого дела, надо, пожалуй, стать самим снадобьем, не ждущим результата, а являющимся результатом.

Я заумничал и, как всегда, запутался.

В Басурманин, ты знаешь, был, но машинку для записывания и прослушивания не привез. И деньги были поначалу, да соблазнился одной одежкой для себя, ухлопал на нее почти весь карман и остался без оного. Но машинка за мной, и, если буду ездить, где-нибудь найду.

А пока надо собираться опять в Москву, на российский писательский пленум, который, можно не сомневаться, будет скандальным и нервным. Не ехать — уйти, стало быть, в кусты, а мы и без того тявкаем только каждый из своей подворотни, в то время как над нами гремит общая анафема. Как знать, может, я увижу тебя до того, как ты получишь сие послание; это было бы хорошо.

Солженицына, если там то же, что ты видел у меня, оставь себе. Я мечтаю теперь найти Ильина, я его почти совсем не знаю, а, судя по цитатам из статьи Жени Вагина о Русском Зарубежье, знать его надо. Мы хотим один из номеров «Лит. Иркутска» посвятить Зарубежью, для этого номера Вагин и написал, но материала пока недостаточно, и потому придется оттянуть.

Дар Вагина нас удивил. Живет он, я знаю, не шибко, деньги эти можно было при необходимости сыскать и здесь, но, когда от души, отказываться нельзя. С Риммой, с женой, я по телефону разговаривал и благодарил, Евгению сейчас тоже напишу. У меня сегодня раз в году День письма. За окном метель, от книг устал, писать что-то серьезное отвык, справа и слева от стола вороха читательских и избирательских писем и жалоб на житье и начальство, на вороха эти смотреть и то жутко — самое время отозваться друзьям.

Если не найду тебя в Москве — позвоню. Не управляюсь и со своими бумагами, я потерял и твой телефон, взял его у Савелия и снова потерял, а обнаружил, только приехамши домой.

В. Распутин — В. Курбатову 30 июня 1990 г.

Иркутск.

В кои-то веки сел я отвечать на твое письмо почти сразу же по получении его. Но это оттого, что хочется поговорить, а все разговоры сейчас сводятся к политике. Подобного массового сумасшествия мир, наверное, не видывал, и бедная душа, у кого она еще есть, вопиет от одиночества.

Во сне я тебя не видел, но письмо ждал. Ты один из всех, с кем я близок, способен на подобное письмо. И о том, как прощались с Юрой, ты не мог не рассказать. Я узнал о его смерти еще в Москве, но в последний, кажется, день перед отъездом, от Савелия знал, что и ты приезжаешь, но был в последней степени остервенения от своего московского пребывания и решил не оставаться. Не стал и Кате звонить, не зная, что сказать. Я таких моментов боюсь, ты в них не на виду у людей, что не так уж и важно, а на виду у какого-то общего нашего пастыря, который докладывает о нас Господу и докладывает о благополучии наших душ.