Я стал староват и часто давился слезами. Особенно когда добрый человек подарил мне фотографию, где мы сидим с Конецким месяц назад, я держу его руки поверх одеяла и он глядит на меня уже оттуда.

А дома уж приглашение в Москву, на вечер памяти Татьяны Глушковой и к Валентине Матвиенко (я — член Комиссии по празднованию 1100-летия Пскова). А усталость такова, что не хочется ни туда ни сюда. Закрыться дома на два поворота ключа и читать потихоньку какие-нибудь письма Алексея Михайловича своему сокольничему о кречетах и ловлях… Как же, дадут тебе почитать…

Тебе-то работается ли? Или тоже, пока Путин в Иркутске сидел, надо было по разным комиссиям и заседаниям ходить?

Говорят, Мария Семеновна Астафьева, выйдя из больницы, взялась энергично править дела Виктора Петровича, гоняя овсянских, противных ей библиотечных девиц по деревне и освобождая их от всех забот по В. П. Нечего тут! Хватит, посидели на шее у В. П. Избу — под музей, в саду — скульптуру, где они вдвоем на скамеечке.

Я, грешный, немного побаиваюсь этой энергии и, стыдно сказать, радуюсь, что живу далеко. По этой же причине отказываюсь и от книги про В. П. для ЖЗЛ. Ведь Марья Семеновна каждое слово будет на просвет смотреть. Да и душа должна отойти на расстояние спокойного, остранённого взгляда.

В. Курбатов — В. Распутину

19 июля 2001 г.

Псков

Звоню в Москву — молчание. Звоню в Иркутск — молчание. А там, в Иркутске-то, беда за бедой. И как раз ведь в твоей избе на Ангаре, где дача-то, поди, в воде плавала. И выплыла ли? И где ты сам был в эту пору? И как сейчас — поправили, обжили? В городе-то летом ведь много не наживешь. Делами задавят.

А я тоже в деревне спрятался. Один молодой писатель псковский подарил дачку. Какие-то у них там несчастья творились, и они бросили ее семь лет назад. Вот и отдал. А там шесть соток и вполне крепкий домик. И вот я кулак и землевладелец. Сижу у открытого окна в сад, где старые голые яблони, как секвойи, упираются в небо и листва только на самой вершине. Весенние морозы сбили цвет, и яблок не будет, но вершины и без них прекрасны.

Батистовые бабочки летают меж ситцевых лепестков картофельных цветов, слепни прошивают воздух, как пули. Им кто-то сказал, что насекомые, по мировой науке, в своей массе превышают массу всего остального животного мира, включая и рыб. Так что они чувствуют этот мир своим и садятся на тебя прямо и зло, мгновенно втыкая жало, уверенные, что ты не пикнешь. Дураки, про количество узнали, а про качество нет: хлоп его по лбу — и нет его. Масса их, видите ли.

В Москве-то когда будешь, Валентин? И встретимся ли все-таки этой осенью в Ясной Поляне? И главное — здоров ли ты? При нынешних-то разливах, а сейчас еще и при чудовищной жаре — за 30! Я вон от колодца не отхожу: до речки сто метров, да их пройти надо, а тут хвать ведро и на себя, и, пока второе достаешь, это уже высохло.

«Лишь только напоить да освежить себя — иной в нас мысли нет» (А. Пушкин).

Чего-то пытаюсь читать и даже писать, но все через силу — и мозги плавятся, и всякое слово, равно и свое и чужое, пусто и вяло. Ниоткуда ни весточки, словно все сморились вместе с природой. Все яснее видно, что с литературой в старом смысле все кончено. Осталось производство, рынок, где все одинаковы интеллектуалы и массовики. Всяк печет свой товар на рынок, не слыша общего, не чувствуя материнского голоса всей литературы. Каждый на особицу.

А союз наш бедный только по одному имени союз. Это я особенно по Пушкинскому празднику видел, и каждый глядит на себя, и не то что на общей поляне, а в малом собрании где-нибудь в библиотеке видно, какие все чужие друг другу. И читатели это видят первыми.