|
Нагибин когда-то писал мне, что он был потрясен, как может быть умна баба и как несправедлива судьба, отдав славу одному ему. Почему-то мне кажется, что письма тех лет (именно письма — личное, а не публичное существование) вообще только-только открывают здоровую интеллектуальную жизнь тех лет. Ну да об этом лучше умничать на берегу Ангары. Вот и стучусь с вопросом — будешь ли ты об эту пору (20–30 июня) дома, хотя еще и Гена не ответил, будет ли он сам.
В. Распутин — В. Курбатову 4 августа 2006 г. Иркутск Спасибо за письмо. Утешение письма не приносят, но дают ощущение братства, которое всегда готово помочь, когда придешь в сознание. Я слабый человек и пока весь в боли: не помню, что пообещал вам с Геной, но сейчас ничего не могу. Молюсь — не помогает и плачу — не помогает. Да и какой из меня молитвенник: кроме «Отче наш» и «Символа веры» ни одной молитвы не прочитаю. Сейчас памяти никакой, но ведь и то малое, что знаю, не удержать. «Блудный сын», да и только. Хотел ехать в Аталанку, Мария там была только в детстве, но как оставишь Светлану? Да и сам едва ли я там найду утешение. Но вот уж чего боюсь больше всего — возвращения в Москву. Да и зачем нам теперь московская квартира, зачем Москва? Сразу не стало нигде своего, все чужое и былое. Близость у меня была только с Марией. Согласился, кажется еще при тебе, поехать в октябре с иркутским ТЮЗом в Монголию. Возьму и Светлану. Убегу таким образом от «Сияния», кроме первых двух дней, да и народ там хороший, не пристает. Собирается туда и Гена, но, кажется, собирается, чтобы облегчить там мое существование, а это не нужно. «Сибирь, Сибирь…» у него уже на подходе, этот человек работает точнее часов. Приезжал на день, вывалил на меня ворох планов, а я и сообразить толком не мог, к кому и к чему это относится. Слушаю его и думаю: нет, я человек 16-го века, а Россия так и вовсе потеряла свое время, «и жить торопится, и чувствовать спешит» на каких-то неведомых меридианах, но вот есть же люди, которых не заставишь растеряться и захиреть. В. Курбатов — В. Распутину 6 августа 2006 г. Псков Напишешь и остановишься. Но посмотришь на деревья, травы, облака — и опять потихоньку вперед. Толкаешь слово по слову, потому что Бог не дал нам другого инструмента и нам больше не за что ухватиться. Хотя получается не очень хорошо — силой в нашем ремесле не возьмешь, но коли отступишься, то и вовсе ничего не сделаешь. А так, глядишь, разойдешься, втянешься. Сколько уж раз с нами это бывало. Я воротился с кинофестиваля «Послание к человеку». Веселого мало. И в кино наша маята еще темнее, чем в слове. Но что-то для себя и увидел. Человек необратимо сдался новому и ищет себе применения. Крутится. Выбирается как умеет. И в отличие от столичного, который уже плавает в этой мутной воде и боится, как бы она не очистилась, живой русский человек по деревням, мелким городам России (а фильмы были уральские, дальневосточные, осетинские, сибирские) еще и душу хочет сохранить, бережется от срама. Ничего пока у него не выходит, душа застревает в дверях и не дает ему разбежаться; но все равно ее не бросает, мается, а держит. Слезы наворачиваются. И опять думаешь: какой же чудный народ попался нашим дуракам-правителям и как он, этот народ, и в полном разоре все норовит устоять, не распылиться в население. Не знаешь от отчаяния и злости, что делать: куда-то бежать, на кого-то орать, бить в рельсу… Но уж знаешь, что бежать некуда и рельсы все с трещиной — не слыхать, и только шепчешь про себя: держитесь, ребята. А они, бедные, еще и подсвистнут власти-то от простоты ума, не увидят, что империя их защищала, как мать, про свободу будут что-то бормотать. А умная душа тихо-тихо подвинет ум-то и опять вперед выйдет — страдать и надеяться. |
