– Поступите со мной как с самой ужасной преступницей, – восклицала она, – только избавьте от присутствия этого отвратительного, бесстыдного злодея, пока я совсем не лишилась рассудка!

– Но почему, моя милая? – спросила королева, движимая новым чувством. – Что сделал тебе этот вероломный рыцарь? Почему ты так отзываешься о нем?

– Он не только причинил мне горе, не только оскорбил меня! Он посеял раздор там, где должен царить мир. Я сойду с ума, если дальше буду глядеть на него!

– Мне кажется, ты и так уже сошла с ума, – ответила королева. – Милорд Хансдон, позаботьтесь об этой несчастной молодой женщине; поместите ее в безопасное место и передайте в честные руки, пока нам не потребуется ее присутствие.

Две‑три придворные дамы, движимые состраданием к столь необычной особе или по каким‑то иным побуждениям, изъявили желание присмотреть за ней, но королева резко возразила:

– Нет, леди, не надо. У всех вас, благодарение богу, чуткие ушки и быстрые язычки. Наш родич Хансдон туговат на ухо, а язык его хоть и груб, зато неповоротлив. Хансдон, последите за тем, чтобы никто не говорил с ней.

– Клянусь пресвятой девой! – отозвался Хансдон, поддерживая своей могучей, мускулистой рукой обессилевшую и почти лишившуюся сознания Эми. – Это прелестное дитя. Ваше величество поручили ее грубой, но доброй няньке. У меня она будет в такой же безопасности, как любая из моих милых пичужек дочек.

С этими словами он увел Эми. Она не сопротивлялась – она была почти без чувств. Голова ее склонилась на сильное плечо лорда, его поредевшие в боях кудри и длинная седая борода смешались с ее светло‑каштановыми локонами. Королева проводила их взглядом. Самообладание, это столь необходимое для монархов качество, помогло ей справиться с волнением, и, казалось, теперь она желала стереть все следы своей гневной вспышки из памяти тех, кто был ее свидетелем.

– Милорд Хансдон прав, – заметила она. – Он и в самом деле слишком суровая нянька для столь нежного дитяти.

– Милорд Хансдон, – заметил настоятель собора святого Асафа, – я говорю не из желания умалить его достоинства – слишком несдержан в выражениях и иногда приправляет свои речи такими ужасными, кощунственными проклятиями, какие под стать только язычнику или паписту.

– Это у него в крови, господин настоятель, – ответила Елизавета, резко повернувшись к преподобному отцу, – и меня вы можете обвинить в такой же горячности. Болейны всегда отличались горячей кровью и прямотой речи; они спешат высказать то, что у них на душе, не заботясь о выборе выражений. И, право слово, надеюсь, тут нет греха, – я не думаю, чтобы кровь эта сильно остыла, смешавшись с кровью Тюдоров.

Произнося последние слова, она любезно улыбнулась и украдкой перевела глаза, пытаясь встретить взгляд графа Лестера. Ей уже казалось, что она слишком погорячилась, возведя на него необоснованное подозрение.

Однако королева не прочла в глазах графа готовности принять предлагаемое примирение. С запоздалым и горестным раскаянием они были устремлены вслед за несчастной женщиной, которую только что увел Хансдон. Затем Лестер угрюмо уставился в землю с выражением (так по крайней мере показалось Елизавете) не провинившегося, а скорее незаслуженно обиженного человека. Она сердито отвернулась от него и обратилась к Варни:

– Говори, сэр Ричард, и растолкуй нам эти загадки. Ты по крайней мере еще не утратил рассудка и дара речи – чего мы тщетно ищем в других.

Она снова метнула возмущенный взгляд в сторону Лестера, в то время как хитроумный Варни поспешил изложить свою историю.

– Проницательный взор вашего величества, – сказал он, – уже определил жестокий недуг моей горячо любимой жены.