– Клянусь нынешним днем, Энтони, ты сошел с ума, – объявил Лэмборн. – Ты изобразил скорее привратника в доме какой‑то пуританки, чем спутника честолюбивого вельможи. Ей‑ей, человечек, которого ты хочешь сделать из меня, должен носить за поясом молитвенник вместо кинжала, и мужества у него должно хватать лишь на то, чтобы сопровождать какую‑нибудь гордячку горожанку на проповедь в церковь святого Антонлина да вступать из‑за нее в перебранки с любым тупоголовым ткачом, который будет спорить с ней из‑за места у стенки. Тот, кто собирается прибыть ко двору в свите вельможи, должен вести себя совсем по‑иному.

– Успокойся, милый мой, – возразил Фостер, – с той поры, как ты знал, английскую жизнь, в ней произошли большие перемены. Есть такие люди, которые нынче пробиваются к цели самым дерзким образом, и в полной тайне, и притом ты не услышишь от них ни одного словечка хвастовства, или проклятья, или неприличной ругани.

– Иначе говоря, – сказал Лэмборн, – они основали торговую компанию – обделывают свои дьявольские делишки без упоминания его имени на вывеске фирмы. Ладно, я тоже постараюсь притворяться как можно лучше. Уж лучше так, чем терять почву под ногами в этом новом мире, раз он уж стал таким, как ты говоришь, щепетильным. Но вот что, Энтони, а как зовут вельможу, на службе у которого я должен превратиться в лицемера?

– Эге, мистер Майкл, вот вы куда метите! – воскликнул Фостер с угрюмой усмешкой. – Ты хочешь разведать мои тайны? А откуда ты знаешь, что действительно есть такое лицо in rerum naturanote 4 и что я не водил тебя все это время за нос?

– Водил меня за нос! Ты, безмозглый болван! – заорал Лэмборн, нисколько не смутившись. – Да каким бы ты ни считал себя скрытным и таинственным, я берусь через день разглядеть тебя и твои тайны, как ты их называешь, так же ясно, как сквозь засаленный рог старого фонаря на конюшне.

В этот момент их разговор был прерван пронзительным криком из соседней комнаты.

– Клянусь святым эбингдонским крестом, – воскликнул Энтони Фостер, забыв в страхе о своем протестантизме, – я пропал!

С этими словами он со всех ног бросился в комнату, откуда доносился крик, а Майкл Лэмборн последовал за ним. Но чтобы объяснить, что за звук прервал их разговор, нужно возвратиться немного назад.

Выше уже говорилось, что, когда Лэмборн отправился с Фостером в библиотеку, они оставили Тресилиана одного в старинной зале. Его темные глаза проводили их взглядом презрения, часть которого он немедленно обратил и на себя – за то, что даже на мгновение пал так низко, что вступил с ними в тесное знакомство.

«Вот каковы сообщники, Эми, – говорил он сам себе, – к которым твое жестокое легкомыслие, твой безрассудный и не заслуженный мною обман заставили обратиться того, на кого друзья некогда возлагали совсем иные надежды и кто теперь презирает себя, как будет потом презираем всеми за ту подлость, до коей он унизился ради любви к тебе! Но я не брошу погони за тобой, бывшей некогда предметом, моей самой чистой, самой преданной любви, хотя сейчас мне остается только оплакивать тебя. Я спасу тебя от твоего соблазнителя и от тебя самой. Я возвращу тебя твоим родителям и богу.