Со многими предосторожностями мы меняемся местами, и я берусь за весла. Кит сидит теперь на корме, мокрая, улыбающаяся, влажные волосы прилипли к разгоряченному лбу. Настоящая наяда или рыбачка – изящная, естественная, озорная. Волны то и дело перехлестывают через планширь, потом нас раскачивает проходящий мимо катер Береговой охраны, но мы все же оказываемся на середине пролива. Теперь уже нет разницы, плыть вперед или поворачивать назад, и я гребу дальше. Отлив пытается утащить нас с собой, и, приноравливаясь к нему, я сильнее налегаю на левое весло.

– У тебя очень хорошо получается, – говорит Кит. На ее щеках розовеет румянец, а глаза кажутся зелеными, как волны. Еще через десять минут наша лодка начинает скрести дном по песку. Последнее усилие, и мы оказываемся на северном берегу реки Мерримак. Здесь мы вытаскиваем лодку на каменистую полоску пляжа, за которой начинаются высокие дюны, поросшие песчаным тростником и низкорослым кустарником.

– Что это за место? – спрашиваю я.

– Государственный природный парк. Это очень уединенное место – сюда ведет только одна дорога, и по ней мало кто ездит. Раньше я часто приплывала сюда на лодке, чтобы выкурить косячок. Отличный вид, правда?

С берега, где мы стоим, действительно видны почти весь Плам‑Айленд, Ньюберипорт, а также изрядный кусок Атлантики. Бурный серо‑седой океан кажется мне более близким и знакомым, чем в теплую, ясную погоду, когда и вода, и небо приобретают одинаковый лазурно‑голубой цвет.

– Отсюда, наверное, можно рассмотреть твой дом, – говорю я.

– Можно. – Кит согласно кивает. – Вон тот большой – это он. Ну, где флаги...

– Знаешь, мне кажется, что американский флаг все‑таки должен висеть выше остальных, – говорю я.

– Ты что, американский патриот, что ли?

Ветер крепчает, и мы прячемся в дюнах. Кит зябко обнимает себя за плечи и ближе придвигается ко мне. По реке Мерримак бегут в океан злые волны с белыми барашками пены, а там, на просторе, уже ходят могучие свинцовые валы. Пронзительный океанский бриз, спотыкаясь, несется над пляжем, оставляя за собой вытянутые песчаные барханчики.

– Как ты думаешь, мы сможем вернуться? – спрашивает она.

– Кому какое дело, вернемся мы или нет?

Ветер начинает завывать по‑штормовому, и пространство вокруг вдруг сужается, заполняясь песчаными вихрями. Волосы Кит полощутся на ветру, путаются, лезут в глаза. Она глядит на меня и утыкается лицом куда‑то мне под мышку, а я обнимаю ее за плечи.

Она не знает, что делать, как держать себя со мной, что говорить – или не говорить. Ее ладонь лежит на обшлаге рукава моей кожаной куртки и нервно по нему похлопывает. Я снимаю куртку и накрываю ею нас обоих.

Внезапно я замечаю, что Кит вот‑вот расплачется. Она пытается загнать слезы обратно, но у нее это плохо получается.

– Как ты думаешь, все будет хорошо? – спрашивает она.

– Что именно? – уточняю я.

– Ну... с папой, с Джеки... Вообще?.. – спрашивает Кит, и я вижу, как слезы катятся у нее по щекам.

Подумаешь, наложат твоему Джеки пару швов, едва не отвечаю я, но в последний момент сдерживаюсь.

– Все будет хорошо, – заявляю я уверенно. – А если ты беспокоишься насчет того, что случилось вчера вечером, – брось! Это действительно ерунда. Все образуется.

– Надеюсь, – говорит она и морщится. Кит всегда хочется казаться сильной, но сейчас она не может с собой справиться. Я слышу, как она негромко всхлипывает.

– Ну, что случилось, дружок? Что тебя беспокоит? – спрашиваю я как можно мягче.

– Нет, я не беспокоюсь, честно! Мне просто хочется, чтобы это поскорее закончилось. Нам было очень хорошо втроем, и я была по‑настоящему счастлива, но... Нет, я понимаю, что у папы есть долг перед родиной, есть что‑то такое, чего он не может не делать, и все‑таки я.