|
– "Значит, вот по чьей милости войска одиннадцатого корпуса по прибытии в Галац и Браилов четыре дня ждали комиссионеров?" – "Так точно, – отвечает офицер. – Пришлось даже затронуть неприкосновенный запас". И что же? Когда комиссионеры все таки явились, то поставили такое сено, которое лошади есть не стали. Дело дошло до того, что командир восьмого корпуса генерал Радецкий распорядился, чтобы войска сами приискали себе подрядчиков… Шум поднялся невообразимый, комиссионеры бросились повсюду искать поддержки и, представьте, нашли ее в начальнике канцелярии полевого штаба, крючке и буквоеде, взятом Лепокойчицким из кодификационного комитета. Как выяснилось, он стоял к Грегеру еще ближе, чем сам Артур Адамович – и вот вышел приказ получать продовольствие только от агентов товарищества…"
Как всегда, приехавшие с театра военных действий рассказывали и другие, менее трагические и даже смешные истории, которые несколько сглаживали неприятные впечатления: кишиневские воры начисто обобрали знаменитого английского журналиста Мак Гахана, пока он спал при открытом окне, а в Бухаресте весь извозчичий промысел прибрали в свои руки русские скопцы, вследствие чего легкомысленные румынские дамы весьма о нас дурного мнения. Говорили о плохом состоянии железных дорог в Румынии; Страусберговская дорога размыта во многих местах, смыт один и поврежден другой мост, а третий провалился, когда по нему проходил состав… В войсках шутили: румынские железные дороги для нас опаснее турок… И вдруг как гром среди ясного неба – известие о событиях под Зимницей, где основные русские силы форсировали наконец то Дунай. Было много убитых и раненых, турки, засев на правом берегу, расстреливали наши понтоны в упор; вода в Дунае кипела, огонь был так силен, что в одного человека попадало по десятку пуль… И тогда впервые в глубь России потянулись скорбные санитарные поезда. Нет, война не была увеселительной прогулкой до Константинополя и обратно, она заставила примолкнуть тех, кто собирался забросать турок шапками, а стариков – вспомнить о событиях двенадцатого года и дне Бородина. После первого шока по всей стране прокатилась новая волна патриотического подъема. А мы тем временем вернемся к событиям, которые происходили за месяц до того дня, как стали поступать первые известия о победах, одержанных нашей армией на Дунае. В один из майских дней к подъезду дома, в котором жила известная нам петербургская красавица княжна Бек Назарова, подъехал лакированный экипаж, и из него вышел почтительно поддерживаемый под руку лакеем граф Иван Семенович Скопин. Блестящий швейцар, похожий на генерала, с достоинством открыл перед ним дверь и пропустил сначала на устланную пушистыми коврами лестницу, а затем в залу, где он был принят со всеми приличествующими его положению в обществе любезностями, усажен в покойное кресло возле камина и занят приятной беседой, в которой принимала участие мать Марии, Бек Назарова старшая, и еще какой то прозрачный старичок с темно синей лентой Белого Орла через плечо. День был непраздничный, и такая торжественность старичка несколько озадачила графа. После обычных приветствий речь, естественно, зашла о предмете, который в эти дни был у всех на устах, – о войне, о турках и о коварных англичанах, которые продолжали строить свои козни, но напыщенный вид Скопина, его безупречный сюртук и белоснежные перчатки, которые он небрежно вертел в руке, позволяли присутствующим догадываться о цели его визита, тем более что в кругу их общих знакомых уже давно поговаривали о нежных чувствах, которые он питал к Марии. Граф достал из кармана массивный золотой портсигар и попросил разрешения закурить. Он очень волновался, не сразу зажег спичку, прикурил с третьего раза и уронил портсигар на пол. – Плохая примета, – не подумавши сказала Бек Назарова старшая. |
