— Ну-ну. Разве вы этого хотите?

Вот дерьмо! Не один, а два силуэта: Марта прижала к себе девочку. Полицейский отчего-то решил, что дочери банкира пять или, может, шесть — как Миру — а ведь она совсем кроха! Даже не сразу заметишь.

А потом они все заговорили разом:

— Мама!

— Марта, что это исправит?

— Я просто… Господи, это же вы. Вы!

Полицейский шагнул чуть ближе. На шипах короны установили прожекторы, по замыслу они, должны были освещать высотку на зависть простым смертным. В их свете Марта казалось похожей на колдунью, средневековую ведьму — на прелестном, безупречно гладком лице ее глаза сияли.

— Я думала, копы шлют мямлей-психологов, — произнесла жена банкира.

— Психолог будет через три минуты.

— Тогда… — она прочистила горло, — тогда у нас еще есть время.

— Конечно. Конечно, есть. Что вы… — Алеш шагнул еще ближе, но Марта крикнула:

— Не подходи! Не смей!

Она прижалась к парапету спиной. Стала взбираться, прижимая одной рукой дочь — пока не уселась сверху. Одно движение — и нырнет вперед спиной, вниз, в мир людей, обманутых, погубленных, погубивших самих себя.

Курлыкали проснувшиеся голуби. На щеке полицейского задергался мускул.

— Это психологу я могла наврать с три короба, — криво усмехнулась Марта. Алеш машинально кивнул, не поняв, с чем соглашается. — Но вы все слышали. Оба. Про девок, про малолеток, про… «жестокое насилие». Матерь божья, да все! Почти все.

Рот полицейского заполнился горькой слюной. Он что же, выходит, только все испортил? Психологу она бы сдалась? Дерьмо! И он совсем, совсем не знал, что нужно говорить.

— У вас есть дочь.

Встающее солнце подсветило ее растрепанные волосы.

— У вас есть дочь, — передразнила жена банкира. Слова падали, как камни: — Скоро она узнает, кем был отец. — Марта протянула руку, словно для поцелуя, и бросила: — Ну помоги же, что стоишь? Если я уйду, то сделаю все тихо, и так довольно балагана.

Тогда-то все и случилось.

Алеш, затаив дыхание, шагнул — а жена банкира скрючилась, точно от удара в живот. Потом была вспышка, ленивая, медленная, жаркая, как летний полдень, и он невольно прикрыл глаза. Никак не решался отнять руку. Когда ведущая на крышу дверь скрипнула, все уже кончилось.

Кроме ненависти.

Жгучей и оттого нелепой ненависти смертного — к ублюдку, который взялся карать за грехи.

Похоже, Ришо опомнился первым. Метнулся к Бранке, обнял, зашептал бессмыслицу: что все станет хорошо, что плохо просто не может быть, а плакать-то зачем — «Вот я же не плачу, да? А знаешь, как хочется!» — такие славные девочки держатся, и вот сейчас будет тепло, дай-ка ручки…

На крыше вдруг стало очень много людей. Местная охрана, патрульные, чертов психолог в кое-как заправленной рубашке.

— «Убийство», — шепнул Ришо, передав ребенка с рук на руки.

Алеш вздрогнул. Он позволил увести себя, а после парень за локоть завел его в лифт. Полицейский стоял там, на серой площадке — даже когда они уже скользили вниз.

— …может оно и к лучшему, а? Куда девчонке такую мать? Зар-раза! Бог свидетель, баба совсем с ума тронулась!

В замкнутом пространстве голос напарника бубнил над ухом. Алеш давно перестал его слушать. Вскинулся лишь, услышав: «Может, оно так даже… по-доброму, что ли?»

— По-доброму? — он грязно выругался. — Что угодно, но не доброта! Ему плевать, понимаешь?.