-  Ишь ты, сколько в ей сажи набралось. Теперича, небось, дымить перестанет, - радостно повторял одну и ту же фразу Евпатий.

    -  А ты, брат, головастый, - похвалил меня Иванов. - Я ужо который год при печах, а открывать вьюшки опасался. А оно вот, значит, как.

    В комнату, по которой летала сажа, время от времени заглядывали какие-то люди с сердитыми лицами, но магические слова: «граф Пален приказали» гасили в зародыше всякое недовольство.

    Изгадив за полчаса одну комнату, мы перешли в следующую, где учинили подобный же разгром. Весть об участии в трубном мероприятии кореша государя дошла до всех сидельцев тайных покоев, и нам больше не мешали.

    По словам Евпатия, нам осталось почистить последнюю печь в дальней комнате, в которой, по предположениям, и должна была находиться таинственная женщина.

    Так же как давеча, мы гуськом проследовали в дальний покой. Комната эта, в отличие от предыдущих, деловых, было жилой.

    Я с порога впился взглядом в двух женщин, сидевших в креслах у окна.

    Сердце мое начало бешено биться. Одной из них была моя жена.

    Аля повернула голову в нашу сторону, посмотрела, кто пришел, и равнодушно отвернулась.

    -  Мы по печному делу, - сообщил между тем Иванов старухе, сидевшей рядом с Алей, - по приказу графа.

    Теперь, когда наш шеф обратился к Алиной дуэнье или охраннице, у меня появилась возможность посмотреть в сторону женщин, не вызывая нареканий. Моя любимая похудела, побледнела и выглядела усталой. Кроме того, у нее на щеках и лбу появились пигментные пятна.

    «Неужели беременна!» - с ужасом подумал я.

    Аля, не глядя в мою сторону, чуть заметно утвердительно кивнула головой. Мне сделалось совсем худо. Бедная девочка, на ее долю выпали такие суровые испытания, а тут еще беременность, и я ничем не могу ей помочь.

    -  Поди, грязь разведете, ироды? - недовольно спросила старуха с полным морщинистым лицом, по очереди оглядывая нас.

    -  Без этого никак невозможно, Маканья Никитична, - солидно сказал обер-истопник, подобострастно поглядывая на нее. - Зато зимой будет тепло и бездымно.

    -  До зимы еще дожить надо, - процедила Маканья Никитична сквозь поредевшие зубы. - Совсем стара стала, того гляди, помру.

    -  Да-ть ты что, родимая, ты всех нас переживешь, да-ть ты еще женщина-то в самом соку, кому-ть и жить-то, как не тебе…

    -  Ну, пошел хлиртовать кавалерщик, - ласково улыбнулась пожилая женщина, приосаниваясь и строя глазки.

    Теперь, когда завязался разговор Иванова со старухой, мы с Алей смогли взглянуть друг на друга. Я рассматривал ее похудевшее личико, ставшее, несмотря на темные пятна, еще милее и женственнее. То, что я чувствовал и шептал про себя, без высокопарных слов озвучить невозможно. Поэтому лучше промолчать. Это, как говорится, наше с Алей дело на нашей кошме.

    Жена, сияя глазами, без труда разбиралась в моих мыслях и приободрялась на глазах. Я испугался, что это может заметить Маканья Никитична, выглядевшая профессиональной подсадной уткой.

    Однако опасения были напрасны. Обер-истопник со старухой предались совместным воспоминаниям о каких-то общих делах и знакомых, и надзирательнице стало не до пленницы. Мы с Алей, воспользовавшись тем, что на нас никто ни обращает внимание, продолжали смотреть, не отрываясь, друг на друга. Евпатий, которому слушать разговор родственника со старухой было скучно, а просто стоять неинтересно, полез в печь самостоятельно, без моего надзора и уронил на пол совок сажи.