Он читал, вчитываясь в каждое слово. Да, это письмо адресовано только ему.

Бондарев вышел на балкон, распахнул окно. Его обдало весенним, свежим воздухом. Как лег¬ко и чисто стало на душе. Словно помолодел человек. Ему захотелось петь. Ведь его прости¬ли. Первый человек, но как это важно жить, не чувствуя себя круглым подонком.

Бондарев с интересов вглядывается в окна домов. Вон и Ксенькино окно. Не спит старая карга. А именно она назвала человека людое¬дом и убийцей, сатаной и подлецом, только за то, что прошел мимо, задумавшись, и не по¬здоровался с бабкой. Ох, и облила его помоями старая!

Да что Ксенья? Сколько раз обижали его и он, стоя у этого окна, захлебывался слезами, зада¬вая себе один и тот же вопрос:

–   За что?

Сколько раз поселковые крыли его без при¬чины площадным матом из куража. Без повода и причины обзывали грязно. Будь он помоложе, вряд ли сдержался бы, обязательно отплатил бы мордобоем за оскорбление. А теперь и воз¬раст, и силы не те. Вот и пользуются случаем обидеть ни за что. Так вот и в волчьей стае сживают со света состарившегося матерого во¬жака, какой не в силах дать сдачи и постоять за себя. Такому даже щенки досаждают, пробуют силы, первые клыки. Знают, все пройдет безна¬казанно, а это порождает наглость.

–   Эх, Ксенья, в Магадане ты рот открыть не посмела б! Жалкая старуха, какую никто во всем доме не замечает. Я единственный с тобой здо¬ровался, и ты возомнила, что все обязаны.

А ведь не секрет, что четверо мужиков бросили тебя из за пьянок. Разве ты после этого баба? Или этот Спиридон, не зря на Камчатке прикле¬ился и к себе в Белоруссию ни ногой. Там поли¬цаем был. Руки в крови по самые плечи. Тебя в твою деревню облезлый козел не пустит. А еще смеешь меня обзывать? Да я против тебя хрусталь. Ни у одного дитенка из рук куска хле¬ба не вырвал.

–    Или ты, зачуханый Петрович! В своем доме хозяином не считают. Забулдыга! Детский, внучкин костюмчик пропил, а меня бомжом на¬зываешь. Посмотрел бы на себя, старый ишак. Смех и грех. Забыл, когда умывался в после¬дний раз. А туда же ляпнул лешак:

–   Когда тебя будут хоронить, к поминально¬му столу не подойду. Ты моего уважения не сто¬ишь. Я таких не поминаю. Да пока я сдохну, ты сто раз накроешься, придурок вонючий. Кто мо¬жет заранее знать, кто раньше сдохнет.

–   Тьфу на всех вас! – закрыл человек окно и сел спиною ко всем дворовым соседям. Ниче¬го хорошего не видел от них никогда. Кроме пья¬ного, разгульного мата ни одного доброго сло¬ва. А лишь такое, что бабы испугано и поспеш¬но загоняли детей со двора. Такое не приведись повторит вечером, отец на горшке окажется.

–    Куда там, интеллигентов из себя корчат. А войди в дом к любому, такое увидишь, что говорить надолго разучишься,– усмехается Бон¬дарев.

Зашел он как то к соседке попросить гладыш для молока. Аж с деревни вез, решил варенца себе сделать. Бабка разыскала гладыш, но как стала доставать оттуда все, что хранила, Игорь и варенца не захотел. Выскочил пулей, забыл, зачем приходил. Второй год не здоровается и в ее сторону не смотрит. Ничего у нее не про¬сит и не спрашивает. Проходит мимо поскорее, забыв имя старухи. Та от досады протезными зубами скрипит, бранью на весь двор человека поливает. Смолчала бы! Так нет! Обижается громко.

Игорь Павлович вспоминает, как на Колыме жил в элитном доме, где одна интеллигенция прикипелась. Вот где смеху было! Случалось, выскочит какая нибудь соседка половик вытря¬сти, сама в одних трусах. Увидит Бондарева, половиком прикроется, ждет, когда тот вниз спу¬стится, и давай ему на голову грязь трясти. Попробуй, сделай замечание, всю свою био¬графию услышишь в цветном изображении. Забудет, в чем стоит.