— Здравствуйте, здравствуйте, Андрей Григорьич, дорогой вы мой! Старик явно еле держался, лохмотья мундира свисали на нем, словно на восковой фигуре. — Мне сказали, что будут уличать нас какими-то секретными кинодокументами. — Он снисходительно пожал плечами. — Однако, в чем именно, никто не говорит. Моя жизнь прошла на виду, обо всем, что я делал и думал, написано в моих книгах, вы тоже, кажется, никогда не были рыцарем плаща и кинжала, но у них, сами знаете, свои правила. — Тяжело припадая на одну ногу, он потянулся к креслу. — Сядемте, Андрей Григорьич, дорогой, в ногах правды нет, да уж и не держут ноги-то. — С помощью Шкуро генерал опустился за столик, чуть отставив вытянутую перед собой сухую ногу в проход. Так-то лучше…

Сидя перед проекционным окошком, он вдруг разглядел алый лампас на обтрепанной брючине Краснова и ему неожиданно вспомнилась конкурсная экспозиция нового обмундирования перед введением в армии погонов и офицерства. Господи, чего там тогда ни было понаворочено! Провинциальная фантазия доморощенных костюмеров превзошла самоё себя: в стремлении перещеголять друг друга они понатащили в тот день в очищенный для этой цели от кресел Георгиевский зал такого радужного хлама, что после осмотра этого павлиньего царства ему оставалось только руками развести. Помнится, он приказал тогда доставить на выставку полный комплект формы царской армии и, бегло окинув взглядом офицерский ряд с шестью пуговицами по каждому борту, распорядился одну пуговичку срезать, оставив прочее в полной сохранности, чтобы отныне было о чем еще рассказывать очевидцу окружающим и потомкам!..

А разговор в зале шел прежним чередом:

— Я не страшусь смерти, Петр Николаич, — горячо доказывал тому Шкуро, — я, можно сказать, с ней всю жизнь в обнимку жил, об одном жалею, не в бою — в подвале или в тюремном дворе умирать придется!

— Ах, Андрей Григорьич, Андрей Григорьич, — укоризненно покачивал вялой головой Краснов, — не все ли равно, где умирать, лишь бы с чистой совестью.

— Вы, Петр Николаич, европеец, писатель, интеллигент, у вас дом целое человечество, а я казак, крестьянин, мне майская ночь в Тихорецкой дороже социального блаженства и благополучия малых сих. Как вспомню, чем степь весной пахнет, сердце разрывается!

— Не скажите, Андрей Григорьич, не скажите, — голос старика дрогнул, я ведь еще и донской атаман, у меня тоже сердце казачье, не забыло оно хлеба отчего. Только зачем мучить себя понапрасну, Андрей Григорьич, ничего уже не изменишь, нам с вами перед Господом представать скоро, успокоиться надо, душу приготовить, молиться…

Чутко вслушиваясь в этот разговор, он невольно задавался вопросом, есть ли, найдется ли на свете человек, которому, попади они вдвоем в такой же смертельный переплет, его расположило бы вот так же сокровенно, словно на духу, открыться, излить душу? Перебрав в памяти десятки имен и лиц, он в конце концов с разъедающей сердце горечью вынужден был признаться себе, что нет — нету.

Даже тому, кто сидел сейчас у него за спиной и кто, связанный с ним одной кровью и одной тайной, казалось бы, готов был за него в огонь и в воду, он не доверился бы не только сердцем, помыслом единым, уверенный, что тот продаст и предаст его при первой же возможности, не моргнув даже глазом из-под пенсне.

— Спасибо Господу, что свидеться удалось перед смертью, теперь мне и умирать легче, Петр Николаич.

— И мне тоже, Андрей Григорьич, и мне тоже, я вас любил и ценил высоко, вы это знайте.

— Голубчик вы мой, Петр Николаич!

— Буду молиться за вас, дорогой…

Зрелище становилось ему невмоготу.