И второе – всем есть от чего бежать.

Гидеон вздохнул. Пришла пора создать чудовище.

Самое страшное существо, какое только мог измыслить Гидеон, не имело когтей и клыков. Зато обладало харизмой, теплом солнца, а еще чувством, что оно напрочь лишится всякой ценности, если этот свет угаснет или его отнимут. Чудовище Гидеона было отчасти обязательством. Незаслуженной, беспомощной преданностью кому-то, с плавниками и недостатками. Чудовище Гидеона испытывало голод, боялось; это были первобытные инстинкты выживания и страх боли, но еще оно испытывало чувство правоты. Оно боялось оступиться, причинить вред, боялось некой внутренней пагубности, собственной скверны. Оно содержало в себе чувство Гидеона, будто он неполноценен и никогда целостности не обретет.

Чудовище Гидеона не было лишено толики доброты. В нем жила частичка грусти, что позволяла страдать, однако ее не хватило бы, чтобы сдаться. В нем впустую пропадала нежность, теплилась эгоистичная любовь, любовь, совершенно непохожая на его собственную: расчетливая и обусловленная, когда ты мне – я тебе. У чудовища Гидеона не было и причины для существования. Оно было одиноко, но при этом неутомимо, проклято знанием истинной формы пустоты, обречено на вечные поиски второй половинки. Им двигало одно-единственное качество, отчаянная потребность в недостижимом признании.

Чудовище Гидеона не имело постоянной формы и безостановочно менялось, заметное только когда стояло в тени на краю поля зрения, и при этом прямо на него не могли взглянуть. Миниатюрное, оно было вездесуще, как пчелиное жало или эмболия, пузырек, закупоривший вену. Огромное, оно было безустанно, как фанатизм или климатические изменения. Чудовище Гидеона выглядело как бесплодные царства, карту которых он никогда не сумеет составить, и героический конец, которого он никогда не достигнет. Он составил свое чудовище из знакомых вещей, всякой всячины, какую только сумел набрать: глаза – из его бессмысленных достоинств, жилы – из главного порока. Гидеон взял скорбь, от которой никогда бы не скрылся, и привязал ее к чудовищу вместо тени. Его переполняли воспоминания: свежий осенний воздух, первый укус яблока, поцелуй в испуге на парижском мосту. Его сковывали нерушимые цепи мимолетной радости, испытанной и утраченной Гидеоном.

Когда он открыл глаза, чудовище уже двигалось. Оно медленно шло по дворику, поглощая все на своем пути, словно затмение. Серое небо, с которого лил дождь, потемнело настолько, что на нем уже виднелись проблески недосягаемых звезд – актеров комедии с трагическим концом, спокойного действа, которое не продлится долго. Париса замерла, ее лоб блестел от пота, а взгляд смягчился от понимания и вместе с тем – страха. Она заметила чудовище издалека и дико вытаращилась на него, едва не поглощенная ужасом. Тогда Гидеон изменил ее оружие. Вместо меча в ее руке возникла игрушка, волшебный шар – встряхни его, и он даст ответ на любой вопрос, без устали мотавшийся в глубинах ее души. Подскажет мысль, чтобы она осталась жива и не сложила руки. Любую нужную мысль.

Этого хватило, чтобы расчистить ей путь для безумного восхождения на разрушенную стену замка. Париса истекала кровью, доспехи ржавели; замок таял. Сон поглощал сам себя, создавая безвыходную бесконечную ловушку. Париса с трудом пыталась подтянуться, крепко сжимая в одной ладони волшебный шар, и Гидеон подал ей руку – как раз в тот же миг, когда наступающую ночь пронзило воплем гнева.

Из пропадающего замка вдруг показалась рука и схватила Парису за ногу. Это Далтон пытался выбраться из ловушки.

Париса лягнула его, хотя сама уже с трудом цеплялась за Гидеона. Тот стиснул зубы и намечтал себе якорь, но вот уже Париса Камали не была объектом его снов, и на ее действия он повлиять не мог. Показалась голова Далтона, который потел от натуги и изрыгал проклятия. Тем временем из распадающегося сна Гидеона вздыбилось благородным скакуном нечто призрачное и столь же кошмарное, подобие распахнутой голодной пасти.