Его не приняли. Он разменял третий десяток, и окно возможности, едва распахнувшись, закрылось. Снова ли причиной отказа стали имя и лицо? Возможно. К тому времени его взгляды на человечество безвозвратно помрачнели. Он видел все меньше поводов его спасать.

Впрочем, праведный гнев имеет свойство мотивировать даже самых отчаявшихся, и когда Форум пригласил биоманта-диагноста в качестве эксперта для одного из своих Дел – позднее человек по имени Нотазай и сам будет без иронии употреблять это слово, хотя в то время Эдвин всякий раз будто выделял его мысленным курсивом, закатывая глаза, – он увидел возможности развенчать систему, что поставила на его пути вверх потолок; незримую структуру, распознать которую могли только Александрийцы да горстка его однокашников-аристократов. Эдвин родился в комфортном доме, но не в обществе элиты. Ему досталось классическое образование и зоркий глаз, однако при этом он не обладал врожденным чувством благородного. К пяти годам он повидал слишком много уголков этого мира и уже не мог считать его маленьким; для него земля не ограничивалась островком у побережья континентальной Европы. Мир не должен был стать загадкой, напротив – покориться и сдаться, и все же проблема с ним никуда не делась. Причина ускользала, а симптомы не поддавались определению, чем приводили Эдвина в отчаяние.

В конце концов Эдвин перестал называться Эдвином. Это имя было слишком распространенным и заставляло его чувствовать себя притворщиком, а становиться обычным он не стремился. Примерил на себя, словно плащ, имя Нотазай, окутал себя аурой таинственности, проникся чувством, будто он не простой человек, приблизился к тому, чтобы и правда стать чудом, которым родился. Он узнал про некоего Атласа Блэйкли, наверняка росшего в роскоши и при положении; чем сильнее обливалось кровью сердце Нотазая, чем чаще он не мог добиться справедливости, сбить спесь с аристократов, чем больше людей говорило о «своей» стране так, будто он здесь чужак, – будто он не родился на службе той самой державе, ради которой «они» палец о палец не ударили, исходя мокротой из старых, вверенных его же заботам легких, – тем плотнее становился его панцирь праведности и… ханжества. Крепло знание, что там, где прочие потерпели неудачу, он преуспеет; что провал одного – это лишь провал одного. А у него, Нотазая, был глаз на изъяны, и как когда-то он спас тело, вместившее сгусток его будущего величия, так теперь он станет тем, кто высосет яд из ран человечества.

На практике повседневная работа навевала тоску: сплошные досье, правовые заключения. Портянками тянулись планы брифингов, его псевдоним мелькал в сотнях официальных заявлений, в критических изменениях на вебсайте; проходили симпозиумы по инклюзивности на рабочих местах. Оказавшись на переднем крае эволюции биомантии, Нотазай вынужден был читать уйму скучных статей, засыпая прямо за рабочим столом. Алгоритмы… свободное и прозрачное руководство… профсоюзы… улики для судебных исков… Сэр, где оставить эту кипу бумаг вам на подпись? Сэр, Клара уходит в декрет, рожает очередной сгусток будущего чуда, который наверняка потеснит вас на этой нудной и неблагодарной работе.

Нотазай даже обрадовался, когда Эзра Фаулер нарыл компромат на него: о том, что он сделал для вступления в «Епископы»; крошечный эпизод дедовщины, который вышел из-под контроля. Нотазай знал о слабом сердце Спенсера, но как было выверить подходящую дозу героина? Бедолаге тупо вынесло мозг.