Гордость горничной была задета, но слушала она с жадностью, с запоздалой горечью от потерянных возможностей.

— Забавно! — наконец сказала мрачно. — У бабы с дипломом, значит, шансов не было.

Мы одновременно усмехнулись.

— Вы с вашим высшим обществом… — начала она ядовито.

— Ниночка, не по адресу. Я всю жизнь работаю плотником, а жена моя — медсестра по образованию.

— Натали? Не похоже.

— Тем не менее…

— Значит, и она обслуга! Чего ж он робел?

— Значит, не обслуга. Я не о дипломах говорил. Вот ты сейчас видела эту девицу…

— Никогда б он не стал к ней на улице приставать!

— Ты считаешь уличное знакомство неприемлемым для твоего бывшего хозяина?

— Уж прям! Но она страшна, как моя жизнь.

— Ну, не так уж…

— Воровка! Я пойду?

— Ладно. Оставь мне ключи. (Она достала из кармашка юбки связку, отдала.) В ту субботу Всеволод Юрьевич читал друзьям поэму. Не знаешь, где рукопись?

— Ничего про это не знаю.

Мы пристально посмотрели друг на друга.

— Нина, как Петр предложил тебе эту работу?

— Ну как? Есть, говорит, денежное место.

— И никаких условий тебе не поставил?

— Каких еще условий?

— Шпионить за хозяином и доносить ему.

— Да пошли вы все!.. — воскликнула она уже перед дверью и грохнула ею на весь подъезд.

Я побродил по комнатам, выдержанным в псевдоренессансном стиле (это уже после поездки в Рим кузен сменил всю обстановку), словно ощущая в спертом воздухе привкус преступления, словно эти шикарные вещи-свидетели помогут проникнуть в тайну. Узкая резная дверь напротив святого Петра — комната для гостей. Здесь ночевал Евгений и, по его словам, только в двенадцатом часу дня решился войти в спальню хозяина. «Родион в курсе», — отвечал он всем (а мне соврал, будто не знал о моем приезде в Москву!), то есть сознательно стал моим соучастником и двенадцать часов провел наедине с мертвыми? Более того, присутствовал при их кончине и не пытался помочь? Невозможно!

Я всегда считал, что знаю Женьку как облупленного… А себя? Себя знал? Ладно, оставим! Он любил ее и, может быть, только ради нее пошел бы на такую пытку… Застав уже агонию, слышит предсмертный бред: «Родя в курсе, никому ни слова…» и т. д. Допустим, она видела в прихожей мои манипуляции с бокалом (и знала от нашей бабули про болиголов), выпила шампанское напополам со Всеволодом… и заставила его написать записку про склеп? Безумие! А французский флакон? Да, в марте я подарил ей… А бабуля по доброте душевной подарила яд! Как все стройно сходится. Но обманчивая стройность эта уничтожается всего лишь одним обстоятельством: гибелью Евгения и исчезновением его трупа. Есть некто третий! Душой и плотью, всеми помыслами, воображением и рассудком ощущаю я движение чужой злой воли (более злой и более расчетливой, чем даже моя — падшая и преступная!). Этот третий должен был знать про мои действия и подстроиться. Кто? Все та же «поэтическая» компания; за вычетом мертвых — Петр и Степа.

Я остановился на пороге спальни (и в прошлый раз не смог его переступить). Обнаженные, сплетенные в приступе похоти (или любви) тела — ославленные на весь мир в сенсационной хронике. Ромео и Джульетта, так сказать, в состоянии сильного алкогольного опьянения. (Господи, сколько яда во мне скопилось, не продыхнуть!) Спальня значительно удалена от гостевой комнаты, Евгений мог ничего и не слышать… да и не слышал он никаких предсмертных слов ее в агонии, коль умерла она в объятиях другого мужчины.