|
.. Не надо играть, у бабушки головка болит. Добавьте сюда тусклый свет лампы, которая коптит, и... и... поднятые шторы, и вы поймете, что я почуствовал при этом. Пани Мисевичова, увидев меня, залилась слезами - вероятно, из последних запасов. - Ах, вы пришли, мой великодушный пан Жецкий? Не погнушались бедными женщинами, покрытыми позором! Ох, зачем же вы целуете мне руку! Несчастье преследует нашу семью... Недавно Людвика невесть в чем обвинили, а теперь пришел наш черед... Придется уехать отсюда хоть на край света... У меня под Ченстоховом сестра, там доживем мы остаток загубленной жизни... Я шепнул Вирскому, чтобы он вежливо выпроводил гостей, и подошел к пани Ставской. - Лучше бы мне умереть... - сказала она вместо приветствия. Признаюсь, что, пробыв там несколько минут, я вконец обалдел. Я готов был поклясться, что пани Ставская, ее матушка и даже знакомые дамы действительно опозорены и всем нам остается только умереть. Мысль о смерти не мешала мне, однако, привернуть фитиль в лампе, от которой по всей комнате летали легчайшие, но очень черные хлопья сажи. - Ну, сударыни мои, - вдруг поднялся Вирский, - пойдемте-ка отсюда, пану Жецкому надо поговорить с пани Ставской. Гости, в которых сочувствие не ослабило любопытства, заявили, что и они не прочь участвовать в разговоре. Но Вирский принялся так размашисто подавать им салопы, что бедняжки растерялись и, перецеловав пани Ставскую, пани Мисевичову, Элюню и пани Вирскую (я думал, что они сейчас начнут целовать даже стулья), не только убрались сами, но вдобавок заставили и супругов Вирских уйти вместе с ними. - Раз секрет, так секрет, - сказала самая бойкая из них. - Вам тут тоже делать нечего. Последний приступ прощальных приветствий, соболезнований и поцелуев, и, наконец, вся ватага выкатилась вон, не преминув, однако, задержаться в дверях и на лестнице для обмена любезностями. Ах, бабы, бабы! Иногда я думаю, что господь для того и сотворил Еву, чтобы Адаму осточертело пребывание в раю. И вот мы остались в семейном кругу, но гостиная настолько пропиталась копотью и грустью, что я сам потерял всякую энергию. Жалобным голосом попросил я у пани Ставской разрешения открыть форточку и с невольным упреком посоветовал ей, чтобы по крайней мере отныне она опускала шторы на окнах. - Вы помните, - сказал я пани Мисевичовой, - я давно обращал ваше внимание на шторы? Если б они были опущены, пани Кшешовская не могла бы подсматривать за вами. - Правильно, но кто же мог предположить? - вздохнула пани Мисевичова. - Так уж нам суждено, - шепотом добавила пани Ставская. Я уселся в кресло, стиснул пальцы так, что суставы затрещали, и со спокойствием отчаявшегося человека стал слушать сетования пани Мисевичовой о позоре, который вновь обрушился на их семью, о смерти, которая кладет конец людским страданиям, о нанковых панталонах блаженной памяти Мисевича и о множестве тому подобных вещей. |
