Меня спасали, насколько позволяли возможности тюремной санчасти. Хирург сделал еще две операции, кто-то из осужденных сдал кровь для переливания. Но ничего не помогало. Однажды я услышал бубнящие голоса двух санитаров. Они не знали, что я их слышу, а скорее всего, им было просто наплевать.

— Долго этот парень держится.

— Держись не держись, а против смерти не попрешь. Врачи базарят, еще день-два и конец. От него уже гнилью несет.

— Так ссанье ведь никто не убирает.

— Возьми да убери.

— На хер он сдался. Когда умрет, надо Витьку сюда переложить. Он просил. Место хорошее, возле окна.

— Давай сейчас кровати поменяем.

— Хирург разорется. Пусть на своем месте помирает… Гля, а ведь он плачет.

— Кому помирать охота. Эй, парень, может, закурить хочешь? Я хотел ответить, что хочу курить и не хочу умирать, но сил не хватило, и я опять погрузился в забытье. Чем закончился разговор сердобольных санитаров — не знаю.

После одного из уколов мне стало легче. На край кровати села медсестра и, заглядывая мне в глаза, спросила:

— Ты можешь разговаривать?

— Да…

— У тебя заражение крови, нужны дорогие лекарства. Родственники в Москве есть?

— Нет.

— Тогда ты умрешь.

Широкоскулое лицо медсестры было усыпано мелкими веснушками. Откуда она взялась? Женщин в тюремной санчасти мало, но я, кажется, — ее видел. Когда меня привозили сюда после разговора с тестем.

— Как тебя зовут? — спросил я.

Фраза далась в три приема. Язык не слушался, и я собирался с силами после каждого слова.

— Таня.

— Отец живет… в Красном Яре. Дайте телеграмму.

— Будет поздно, — покачала она головой. — Если уже не поздно.

— Отец живет…

Я пытался повторить адрес своих родителей. Таня меня перебила.

— Никто такую телеграмму официально давать не будет.

— Ты…

Я, наверное, хотел попросить, чтобы телеграмму дала она. Таня меня поняла.

— У меня зарплата шестьсот рублей. А вас вон сколько. Да и поздно будет. Пока соберется, пока приедет.

— Ты…

В голове заклинило. Я повторял слово «ты», как часовой механизм, и шарил рукой, пытаясь поймать ее руку. Страх смерти, самый сильный из всех страхов, рвался сквозь меркнущее сознание и умолял о помощи. Я никогда не поверю, что люди могут не бояться смерти. Чтобы это понять, надо пройти по самому ее острию.

— Хорошо, я дам телеграмму и найду лекарства на первые шесть инъекций. Твой отец сможет со мной рассчитаться?

— Да. Я сам смогу…

Я хотел сказать, что у меня есть деньги. Четыре тысячи долларов. Надо пойти и выкопать их. Но объяснить, где лежат доллары, было выше моих сил. В голове все путалось, и я тут же забыл про эти тысячи.

— Таня…

— Ну чего тебе?

— Я… я…

Приехал отец и привез деньги. Каждые два часа мне делали уколы. Боли я уже не чувствовал. Последующие недели отложились в памяти, как бесконечные провалы в сознании, чьи-то бубнящие голоса, лица отца и медсестры Тани. Потом я впервые попросил есть. Меня поили бульоном, и сильная боль обжигала желудок.