Что не поддается никакому пониманию, так это психологическая концепция будущего у Жоржа Сореля. Допустим, что переход от капитализма к социализму осуществляется раз и навсегда, в катастрофических условиях, ускользающих от человеческого разума. Но потом? Эти грубые силы ненависти и насилия, воспламененные, возбужденные грубой борьбой между пролетариями и буржуа — что будет с ними делать г-н Сорель после победы революции? Автор не дает ответа. Да и как он может его дать? Его социологическая концепция, — он сам об этом говорит, — глубоко пессимистична! Так и нечего ожидать от него наивных благоглупостей об установлении рая на земле тотчас после свержения капиталистического строя. Но поскольку «раскол между классами», ныне так веселящий г-на Сореля, исчезнет с падением капитализма, — с этим согласится сам г-н де Ля Палис, — и в бесклассовом обществе не будет места забастовкам, куда же все-таки, черт возьми, подевается насилие? Какая иная мифология заступит на место отжившей мифологии о пролетарской забастовке? Блеющее стадо моралистов заявляет, что человеческое насилие имеет тенденцию мало-помалу идти на спад, в чем, вполне возможно, это самое стадо ошибается. Да и гуманитарные тупицы с их «вульгарной глупостью» очень далеки от проповеди насилия и мифологии пролетарской забастовки. Однако полагать, что вековое насилие, накопившееся, разросшееся, возбужденное, как того желали бы синдикалисты, вдруг возьмет да и исчезнет после полной загадочности катастрофы перехода от капитализма к социализму, — с психологической точки зрения, последняя глупость. Возможно, правда, что для г-на Сореля она вовсе не последняя. Какой же ответ он мог бы дать на этот вопрос? Или же все тот же спасительный агностицизм избавляет его от необходимости отвечать что-либо?

Поскольку всеобщая забастовка для г-на Сореля всего лишь миф, я воздержусь от того, чтобы анализировать этот вопрос в теоретическом плане, как обычно делают критики синдикализма. Я лишь отмечу, что в русской и немецкой революциях пролетарская забастовка, как и всеобщая забастовка, почти не имела никакого значения, по той простой причине, что обе революции были по преимуществу осуществлены солдатами (а не рабочими). Этот факт — неожиданный для г-на Сореля, как, впрочем, и для большинства социалистов.

Напротив, г-н Жорж Сорель сумел прекрасно предвидеть, какой характер будут носить правительственные меры уже победившей революции. «Опыт, — пишет он, — всегда до сих пор показывал нам, что наши революционеры ссылаются на государственные интересы, стоит им прийти к власти, что они применяют полицейские методы и относятся к справедливости, как к оружию, которым можно злоупотреблять в борьбе против врагов». «Ежели случайно наши парламентские социалисты пришли бы к власти, они проявили бы себя верными последователями Святой Инквизиции, Старого режима и Робеспьера; трибуналы работали бы с размахом; мы даже можем предположить, что был бы упразднен неудачный закон 1848 года, запретивший смертную казнь для инакомыслящих. Благодаря этой реформе можно было бы снова увидеть победу Государства, осуществленную руками палача».

Не знаю, можно ли отнести Ленина и Троцкого к разряду «парламентских социалистов», к которым г-н Сорель столь беспощаден, но признаю, что эти мрачные предсказания, пессимистический характер которых мог бы показаться преувеличенным до большевистской революции, даже не дотягивают до происходящего на самом деле. Практика Святой Инквизиции, Старого режима и Робеспьера воссоздана большевиками в буквальном смысле слова.