Другой фактор, еще более мощный, но гораздо менее подвижный в силу своей мощи, — крестьянство. Этот фактор в определенной степени неотделим от первого, поскольку солдаты в большинстве своем были выходцами из крестьянской среды. Русская революция наряду с военной стороной имеет еще и аграрную сторону, а именно — стремление к перераспределению помещичьей собственности среди крестьян.

Есть и другие факторы русской революции: бунт интеллигенции против деспотизма, бунт рабочих против капиталистов, бунт угнетенных наций против централизма власти и националистической политики, — весьма немалых, — но все они имели гораздо меньшее влияние на судьбу России, чем солдатский и крестьянский факторы.

В конце 1917 года я резюмировал эту мысль следующим образом: «Россия будет, вероятно, принадлежать людям, которые сумеют дать крестьянину то, что ему нужно. Крестьянству же нужны три вещи: мир, земля и порядок. Он их и получит именно в этой последовательности. Вопрос, от кого».

Ныне у крестьян есть земля. Вместо справедливого законного и упорядоченного распределения земельной собственности, которой желали добиться цивилизованные социалисты посредством Учредительного собрания, произошло хаотическое и глупое распределение в результате победы большевиков. Земля перешла к тем из крестьян, у кого достало силы завладеть ею или с помощью водки и денег купить у комиссаров и комитетов бедноты. Однако что сделано, то сделано. Сегодня земля поделена среди миллионов новых собственников, и каким бы глупым ни был этот передел, маловероятно, чтобы нынешние владельцы позволили учинить в будущем новый. Следует опасаться того, чтобы любому следующему правительству не пришлось примириться со свершившимся фактом.

Что до порядка и мира — крестьяне их не получили: на смену войне отечественной пришла война гражданская со всеми ее ужасами, десятью фронтами вместо одного, да и тот находится не на границе с Германией, Галицией или Арменией, а в самой России.

Порядок заменен хаосом. А сверх того — страшная нехватка самого необходимого.

И с этим большевики уже ничего поделать не могут. В качестве социальной опоры у них лишь армия чиновников и комиссаров, которых они кормят и обогащают. Армия эта огромная, и сбрасывать ее со счетов нельзя, но все же этого недостаточно.

И по этой причине нет никакого сомнения, что большевизм пребывает в агонии, которая способна затянуться, однако по-прежнему будет агонией, и ничем иным. Каким образом произойдет его крах? То ли объединят свои усилия такие мелкие государства, как Польша, Финляндия, Румыния, и в некий момент окончательно нарушат баланс сил, существующий теперь, сместив его в сторону антибольшевистских армий Колчака и Деникина? То ли поднимется солдатский бунт, бунт красноармейцев, насильно завербованных на военную службу, а на деле желающих мира, бунт, подобный тому, который в три дня снес вековой трон Романовых? То ли наступит окончательный и бесповоротный психологический слом? То ли террористическая конспиративная работа положит конец существованию большевистских лидеров (их, как известно, не так много)? Очевидно одно — неизбежное падение большевиков докажет ясно, как Божий день, что у них, так же как и у царизма, не было никакой серьезной опоры в народе, с их полицией, их комиссарами и их красноармейцами. Они будут утоплены — увы! — в потоках крови...

Рабочие! Сколько их сегодня в России, где не функционируют ни заводы, ни шахты? И сколько среди них большевиков? У русских рабочих был период увлечения большевизмом, какой у французских рабочих наблюдается ныне. Но для первых большевизм — это не настоящее, а прошлое, хотя, как знать, возможно, и будущее.