Петр Васильевич сдержал усмешку, до того был забавен старый еврей, несмотря на весь ужас, окружавший их:

– Пускай надевает. Остальное в лагере поделим. Разбираем вещи, по дороге расскажете, где вы это все взяли. Вы чуть не попали под облаву, немцы опять прочесывали лес.

Они разделили груз и двинулись к своему убежищу. По пути Елизавета рассказывала об их походе на болото, о встрече с Анной и появлении Баума в отряде. Канунников не вмешивался в разговор, они с ослабевшим стариком шли последними. Перед глазами качался мешок с продуктами, который нес Франтишек. Могучий поляк теперь не мерз в теплой куртке, сверху он накинул ватное покрывало, а мешок нес с легкостью, будто игрушечный. Якоб Ааронович брел с трудом, то и дело теряя равновесие. Александр крепко держал под руку высохшее легкое тело, почти таща спутника на себе. Тот вдруг чуть слышно попросил:

– Не бросайте старика, прошу вас. – Он неожиданно рассмеялся дробным дребезжащим смехом, и это веселье его было с привкусом горечи. – Вот ведь, алтэр Якоб! Жена в гестапо, еле дышу, при этом так жить хочется. Иду и думаю, хоть бы до зимы дотянуть, снежок увидеть. Верю, надеюсь, что все образуется. Руфь вернется, Гитлера прогонят. Заживем, как прежде, обычной жизнью. Как прежде… Йоцмах, клоц, повис на шее у гоев.

Старик забормотал что-то на непонятной смеси языков, очевидно, от усталости теряя ясный разум. Александр перехватил его за пояс, почти взвалил на себя:

– Не говорите так. Вы нам нужны. Знаете местность, понимаете языки. Разбираетесь в лекарствах. Мы как дети здесь, не знаем, как действовать, куда идти. Нам пригодится ваш опыт.

Только старый Баум эти слова не слышал, он продолжал печально вздыхать и что-то бормотать себе под нос. В ночном мраке никто не видел, что по изрытому морщинами лицу провизора катятся крупные слезы. Якоб Ааронович оплакивал свою жену, которая сейчас умирала на холодном полу крошечной камеры в гестапо, свою мирную жизнь, горевал над всем миром, чье размеренное существование сломало желание тирана заполучить власть над всеми народами и государствами. Он вполголоса слал на идише проклятия Гитлеру, собирая все ругательства, что узнал за свою долгую жизнь.

Добравшись до лагеря, путники устало повалились прямо на землю, все-таки голод и тяжелые условия изрядно истощили крепкие организмы. Зоя выскочила из землянки им навстречу:

– Наконец-то! Страху я тут одна натерпелась! Чуть с ума не сошла.

Она, как и Франтишек, кинулась к теплым вещам, потому что всем телом дрожала от холода, оставаясь в тонком платьице и накинутом на плечи пальто покойного Дашевского.

– Ох, одеяло, какое толстое! Хлеб!

Елизавета мягко отстранила ее в сторону:

– Поделим все на части, припасы надо растянуть.

Петр Васильевич остановил жену:

– Вскипятим воду, думаю, хлеб можем разделить и съесть с чаем. С такой экономией скоро ноги протянем.

Женщина в ответ лишь молча повела плечом – поступай как знаешь. С того момента, как они оказались без вещей и припасов в лесу, Елизавета только и делала, что сдерживала свое недовольство тем, что мужчины ничего не могут поделать в страшной беде. Петр не в силах вызволить ее дочь из лагеря смерти, не умеет добывать достаточно еды и никак не придумает, где взять теплые вещи. Она же от постоянного страха перед близкой смертью считала каждую крошку, не могла уснуть, вместо сна перебирая один вариант за другим, где раздобыть припасы, как спасти сына от наступающего осеннего холода и как ей разузнать хотя бы место расположения барака с детьми на территории концлагеря.

Пока мужики разбирали поклажу, разжигали охотничий, почти бездымный, костерок, Елизавета занялась привычной для себя работой медсестры, наполнявшей каждый день ее жизни до того, как немецкая армия вступила на территорию Польши.