– Ничего я писать не буду! – неожиданно твердым голосом заявила Воронова, она поняла наконец, к чему он ведет. – Ничего не буду! Вы из меня выташили показания!..

Решетников вздохнул, выключил магнитофон и, демонстративно вынув кассету, спрятал в карман.

– Ну что же, – сказал спокойно, – тогда придется не суду учитывать ваше состояние, а судебно‑психиатрической экспертизе доказывать вашу вменяемость. Лично меня интересуете не вы, а Рознер, Донец и Шорников.

– Этих я не знаю! – заверила Воронова и взялась за ручку дверцы. – Вы обманули меня! Я вам не верю, вы хотите…

– Что?.. Что я хочу, Люсьена Вячеславовна? – с полуулыбкой посмотрел ей в глаза Решетников. – Ну, договаривайте! Изнасиловать вас, да?.. А вы порвите на себе одежду и скажите, что я хотел вас изнасиловать. Это же ваш метод. Вы так поступили с Богдановичем в восемьдесят седьмом году, разве нет?

– Нет! – не на шутку испугалась она. – Нет, как вы смеете так!.. Он пригласил меня к себе… к себе в квартиру… Пригласил, напился, а потом… потом стал меня раздевать. Я не хотела, я понимала, что он не женится на мне никогда, мне тогда только восемнадцать лет исполнилось. Я стала сопротивляться, но он озверел… Он вообще фашист, понимаете? Грязный фашист, садист!.. Для него человек, тем более женщина – ничто! Ничто!.. Он озверел и стал меня избивать. Потом достал пистолет, всунул мне в рот и… и…

Она снова заплакала, горько и безутешно, и Решетников почему‑то подумал, что теперь ей станет легче жить. Даже если она сама еще об этом не знает.

– Сейчас Богдановичу предъявлено обвинение

в хранении оружия, – заговорил он с ней доверительно. – Но мы не исключаем, что он причастен к смерти своей жены. Возможно, он заказал ее убийство. Она была клиенткой нашего агентства. Рассказала, что незадолго до своего отъезда в Архангельск он ее избил. Он же пытается представить ее смерть как результат ваших с сестрой звонков и угроз. Она тоже показала, что ей неоднократно звонили. Ему с помощью Донца или Шорникова удалось изъять документы о судимости. Это, конечно, просто восстановить, такое не скроешь. Но он очень активно настаивает на том, что Кира была нервнобольной, что звонки подвели ее к самоубийству… – Решетников наклонился, достал кассету из «бардачка» и вставил в магнитофон. Промотав пленку до нужного места, прибавил звук: – Вот, послушайте… ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Причина – крайняя нервозность Киры. Скандал мог возникнуть на ровном месте. Я даже настоял, чтобы она показалась врачу». ГОЛОС КОКОРИНА: «Когда это началось?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Что началось?» ГОЛОС КОКОРИНА: «Нервозность когда стали замечать?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Полгода тому назад… Полгода тому назад она узнала, за что я сидел на самом деле». ГОЛОС КОКОРИНА: «Как узнала?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «От меня. Вернее, я бы ей никогда не рассказал об этом, но по телефону стала звонить какая‑тоженщина. Она говорила, что жертва насилия – это ее слова, не мои – жива и ничего не забыла. В другой раз было что‑то вроде угрозы: пусть он не думает, что отделался пятью годами… ну и прочее в таком духе. Звонков было три…» ГОЛОС КОКОРИНА: «Когда?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «В сентябре и начале октября, кажется… да, именно: незадолго до моего дня рождения десятого октября состоялось объяснение.