Небольшой замшелый холм, испещренный дырами полузасыпанных пещерок, вряд ли мог вместить даже немногочисленное племя, и деревья (для нее все‑таки деревья, а не сучья какого‑то легендарного исполинского супердрева), укрывающие его от зноя, вздымались намного выше его зубчатой верхушки. Пахло, как в земном лесу, земляникой и поганками. Какая‑то мошкара стрекотала и жужжала, но и только. А пар, который она заметила еще при луне, поднимался наверное из какой‑нибудь расщелины, ведь могут же здесь быть теплые подземные источники…

И тут вдруг она остановилась и напряглась в той мгновенной готовности, которая порождается стремительно мчащейся навстречу бедой за какую‑то долю секунды до реального ее возникновения. А затем до нее донесся не то хрип, не то стон, но точна – не из покинутого обиталища.

Горон, конечно, Горон! С ним что‑то стряслось, иначе он ждал бы ее возле каменных врат…

Она бросилась на этот звук, спотыкаясь о бугорчатые корни и кляня себя за беспечную задержку в одинцовой келейке; но внезапно от кряжистого ствола векового дерева отделилась сумрачная тень, и она узнала знакомый сутулый силуэт.

– Горон! – крикнула она, – Горон, что с тобой?

Он предостерегающе вскинул руку, не то, останавливая ее, не то, приказывая замолчать. А может, и то и другое одновременно. Она, как испуганная девчонка, зажала себе рот ладонью и все‑таки па цыпочках, чтобы не хрустнула под ногой ни одна ветка, приблизилась и замерла чуть поодаль.

Он стоял, заглядывая в какую‑то дыру или колодец; толстая узловатая веревка, перекинутая через нависший над ним здоровенный сук, спускалась в глубину, исходящую затхлым дымком.

– Подожди, – проговорил он негромким, но каким‑то незнакомым голосом. – Сейчас он замолчит.

Откуда‑то снизу донесся натужный звериный хрип. От сердца отлегло – если что и случилось, то не с Гороном. Какая‑то непутевая живность сверзилась в глубокую трещину, и теперь защитник всех слабых и угнетенных пытается ее вызволить…

Ты что, не понимаешь – не водится тут подобной живности, кроме…

В воздухе что‑то блеснуло – это Горон нашарил в складках плаща какой‑то кристалл и швырнул его в колодец. Оттуда полыхнуло жарким колдовским кармином, и не только: запах, пряный до тошноты, доводящий до безумия, леденящий и обжигающий, заставляющий деревья кружить хороводом одноногих великанов, а травяной покров – биться в падучей немочи… И крик – не боли и не горя, а того запредельного нечеловеческого ужаса, от которого сходят с ума, седеют и умирают.

И ужасающая догадка, что ее рыцарственный великодушный спутник – вовсе ничей не спаситель, а вершитель самого извращенного, сатанинского жертвоприношения – окончательно превратила ее в ту маленькую испуганную девочку, в которую она так самозабвенно играла на этой земле.

– Горон! – всхлипнула она, превозмогая дурноту и бросаясь к нему, чтобы забыв о его неприкасаемости, повиснуть у него на плечах. – Горон, миленький, не надо!

Он не вздрогнул и не отстранился, а напротив, склонился над нею, так что теплые живые пряди его волос заскользили по ее лицу и плечам.

– Что ты делаешь, Горон, что ты здесь делаешь? Она даже не вспомнила, что ему, этому вечному недотроге, может быть тоже больно от прикосновения к чужому телу, когда его левая рука скользнула ей за спину и сухая ладонь властно легла между лопаток.

– Добро. Я творю добро, маленькая моя. Творю необходимое добро, будь оно проклято. Так что помоги мне.

Она присела, выскальзывая из его объятий, и отступила на шаг. Он немного постоял, прислушиваясь; непоседливое шевеление его свисавших волос как всегда не позволяло разобрать выражения лица.