– Ну что ж… Значит, мы были первые?

И в эту секунду Профессор поднялся.

– Нельзя! – услышали мы. – Мучить детей – нельзя…

Он вытащил из кармана листок, выхватил карандаш и быстро написал на бумаге какие то знаки. И, припечатав записку к центру столешницы, вышел вон. Двигался он решительно, будто с самого начала знал, что поступит именно так. Ни гнева, ни замешательства, одно лишь уверенное спокойствие.

Взгляды всех, кто остался, устремились к записке. Очень долго никто из нас даже не пытался пошевелиться. На квадратном листке была выведена одна единственная формула:

eπi  + 1 = 0.

Все молчали. Лишь коготки Мадам то и дело постукивали по столешнице. Но глаза ее, пылавшие ледяной яростью еще минуту назад, как будто понемногу оттаивали. И превращались в глаза человека, знающего о гармонии чисел не понаслышке.

Через пару дней я получила извещение от «Акэбоно», в котором мне предлагалось вернуться на свое прежнее рабочее место в доме Профессора. То ли Мадам сменила гнев на милость, то ли просто невзлюбила новую домработницу, а никого взамен у агентства уже не нашлось, – этого я так и не поняла. Чем закончилась история с нелепыми обвинениями в мой адрес, мне также не сообщили. Но как бы то ни было, Профессор завоевал для своей карточки очередную, одиннадцатую голубую звезду.

Позже, прокручивая эту историю в памяти снова и снова, я не уставала поражаться ее загадкам. Что за таинственные причины заставляли Мадам так безжалостно увольнять меня и так абсурдно противиться тому, чтобы Профессор виделся с моим сыном?

Я больше не сомневалась: в тот вечер, после бейсбольного матча, это она шпионила за нами из садика под окном. Но, представляя, как пожилая дама прячется в кустах, стискивая свою трость и волоча покалеченную ногу, я почти забывала о своих обидах и уже просто жалела ее…

Иногда, впрочем, меня посещали и такие сомнения: а может, само обвинение в том, что я зарюсь на чьи то деньги, она сочинила для маскировки, а на самом деле просто ревновала меня? Ведь эта одинокая женщина уже столько лет, хотя и по своему, питала к Профессору искреннюю привязанность, а тут вдруг возникла я, как бельмо на глазу? И может, появляться в особняке она запретила мне вовсе не из желания отгородить себя  от Профессора, а чтобы скрыть от меня  свои чувства к нему?

Вновь на старую работу я заступила 7 июля – в праздник Танабата . Когда Профессор встретил меня в дверях, записки трепыхались на его пиджаке точь в точь как фестивальные бумажные ленточки, на которых влюбленные пишут свои пожелания. Листок с моим портретиком и закорючкой квадратного корня все еще болтался у него на манжете.

– Сколько ты весила, когда родилась? – спросил он. Уже что то новенькое.

– Три кило двести семнадцать грамм, – ответила я, хотя это был вес при рождении Коренька, а своего я не помнила.

– Два в степени три тысячи двести семнадцать минус один? Простое число Мерсенна! – пробубнил он жизнерадостно, удаляясь к себе в кабинет.

За прошедший месяц «Тиграм» удалось вернуться в гонку за титул. После сокрушительного ноу хиттера Юфунэ хорошую защиту они укрепили еще и достойной атакой. Но где то с конца июня удача совсем отвернулась от них, – проиграв шесть матчей подряд, они позволили «Гигантам» вырваться вперед и сползли аж на третье место.

Замещавшая меня домработница, явная мастерица отбивать чужие мячи, была настоящей педанткой. Все книги в кабинете Профессора – трактаты, теоремы, задачники, которые я даже тронуть не смела, боясь прогневить их хозяина, – та женщина разгребла и расставила на полках ровными рядами, а что не влезло, так же аккуратно, томик к томику, выстроила на платяном шкафу и в щели между диваном и полом.