Я бегу по терминалу. Ищу Джека. Я не знаю, какой авиалинией он летит. Не знаю номера рейса. Я в отчаянии… просматриваю табло вылетов в поисках какой-нибудь подсказки… но ничего не могу понять… все пункты назначения записаны какой-то тарабарщиной. Потом появляется надежда — мне удается прочитать надпись над выходом на посадку: «Микадо». Я бегу туда. Но поздно. Самолет только что взлетел, и я просыпаюсь в слезах.

— Пункт назначения — Микадо? Каковы ваши ассоциации со словом «Микадо»? — спросил я.

— Мне не нужны ассоциации, — сказала она, словно щелчком откидывая мой вопрос. — Я точно знаю, почему во сне было «Микадо». Я в детстве пела арии из этой оперетты. Там есть одно двустишие, которое все время вертится у меня в голове:

«Может быть, ночь придет слишком рано, но у нас впереди еще долгие годы дня.»

Айрин замолчала и поглядела на меня. В глазах у нее блестели слезы. Слова были бесполезны. И для нее. И для меня. Она была за гранью утешения. С этого дня слова «у нас впереди еще долгие годы дня» звучали у меня в голове. Айрин и Джеку досталось слишком мало дней, и за это я мог простить Айрин что угодно.

Мой третий урок повышенной сложности, по горестному гневу, оказался бесценным для других клинических ситуаций. Там, где в прошлом я обычно спешил увильнуть от чужого гнева, пытаясь его как можно быстрее понять и устранить, теперь я научился идти ему навстречу и смело нырять в него. А в чем выразился этот урок? Здесь надо рассказать про черную грязь.

Урок 4. Черная грязь

В день смерти моего зятя Айрин угрожала уйти и спрашивала, хочу ли я быть с человеком, ненавидящим меня за то, что моя жена жива. При этом она упомянула про «черную грязь».

— Помните? — спросила она тогда. — Люди не любят пачкаться.

Это была метафора, которую Айрин использовала на большинстве сеансов в первые два года терапии.

Что же собой представляла эта черная грязь? Айрин часто пыталась подобрать точные слова.

— Это такое черное, отвратительное, едкое вещество, которое сочится из меня и растекается лужей. Черная грязь омерзительна и зловонна. Она отпугивает и отвращает любого, кто ко мне приближается. Она и их пятнает, подвергает их великой опасности.

У черной грязи много значений, но главным был горестный гнев Айрин. Потому она и ненавидела меня за то, что моя жена жива. Перед Айрин стоял ужасный выбор. Она могла хранить молчание, давясь собственной яростью, и страдать в отчаянном одиночестве. Или же она могла взорваться гневом, отпугнуть от себя всех окружающих и страдать в отчаянном одиночестве.

Поскольку образ черной грязи глубоко запечатлелся в мозгу Айрин и его не удавалось изгнать ни разумными доводами, ни риторикой, я использовал эту метафору в терапии. Чтобы развеять этот образ, нужно было не целительное слово, а целительное действие.

Поэтому я старался быть поближе к Айрин в ее гневе, встать с этим гневом лицом к лицу — как делал Джек. Мне нужно было втянуть Айрин в процесс, бороться с ее гневом, не дать ей меня оттолкнуть. Этот гнев принимал множество обличий — Айрин вечно расставляла мне ловушки и устраивала испытания. Одна такая особенно коварная ловушка предоставила мне благоприятную возможность для терапевтического воздействия.