Однажды, после нескольких месяцев сильного возбуждения и разочарований, Айрин явилась ко мне в кабинет необъяснимо спокойная и довольная.

— Я очень рад, что вы так спокойны, — заметил я. — Что случилось?

— Я приняла жизненно важное решение, — ответила она. — Отправила на свалку все надежды на личное счастье и самореализацию. Никаких больше поисков любви, секса, дружбы, творческой реализации. Отныне я всецело посвящу себя выполнению своих обязанностей — буду только матерью и врачом.

Говоря это, она явно владела собой и испытывала большое удовлетворение.

В предшествующие недели я очень беспокоился из-за силы и неутешности ее отчаяния и гадал, сколько она еще сможет выдержать. Так что, какой бы странной и резкой ни была перемена, я радовался, что Айрин нашла хоть какой-то способ уменьшить свою боль; и не стал слишком приглядываться к этому способу. Напротив, я воспринял его как благо — он чем-то напоминал состояние покоя, которого достигают некоторые буддисты, когда с помощью медитативных практик умеряют свое страдание, систематически отбрасывая все личностные привязанности.

Честно говоря, я не ждал, что преображения Айрин хватит надолго. Я надеялся, что, уйдя хоть на время от непрестанной боли, она сможет начать более позитивный цикл жизни. Если, успокоившись, она перестанет себя терзать, начнет принимать решения, которые помогут ей адаптироваться, найти новых друзей, может быть, даже встретить подходящего мужчину — тогда, думал я, более или менее все равно, почему она успокоилась; ей нужно просто выдвинуть лестницу и подняться по ней на следующий уровень.

Однако на следующий день Айрин позвонила мне в ярости:

— Вы понимаете, что натворили? Что вы за терапевт после этого? И еще говорите, что я вам не безразлична! Это все притворство! На самом деле вы готовы сидеть и спокойно смотреть, как я отвергаю все живое, что есть у меня в жизни — всякую любовь, радость, оживление — вообще всё! И если б вы просто сидели и смотрели — нет, вы хотели содействовать мне в убийстве моей личности!

Она снова стала угрожать, что прервет терапию, но мне все-таки удалось уговорить ее прийти еще на час.

После этого я несколько дней размышлял о случившемся. Чем больше я думал о том, что произошло, тем больше сердился. Я опять сыграл туповатого Чарли Брауна, который пытается пнуть мяч, а Люси неизменно убирает этот мяч в последний момент. Ко времени нашего очередного сеанса мой гнев сравнялся с гневом Айрин. Это было больше похоже на борцовскую схватку, чем на терапевтический сеанс. Это была наша самая серьезная стычка. Из Айрин фонтаном били обвинения:

— Вы умыли руки! Вы хотите, чтобы я пошла на компромисс, убив самые важные части своей личности!

Я не стал притворяться, что сочувствую ей или что понимаю ее позицию.

— Мне до смерти надоело хождение по минным полям, — заявил я. — Надоели ловушки, которые вы мне расставляете, и в которые я чаще всего попадаю. А это была самая нечестная, самая коварная из всех ловушек.

Свою речь я завершил словами:

— Айрин, у нас очень много работы. — И добавил, цитируя ее покойного мужа: — Я не желаю терять время на чепуху.

Это был один из наших лучших сеансов. В конце его (разумеется, после очередного скандала по поводу истекшего времени и обвинения в том, что я вышвыриваю ее из кабинета) наш терапевтический союз был крепок, как никогда. Ни в написанных мною учебниках, ни на лекциях я не посоветовал бы студентам затевать гневные ссоры с пациентами; но подобный сеанс неизменно продвигал вперед нашу с Айрин терапию.

В этих попытках я руководствовался метафорой черной грязи.