В памяти всплыли снимки из дома на Экерё. Фредрика поняла, что Алекс думает о том же. Фотографии на стенах вплоть до Иванова дня в начале 90‑х. Потом Юханна исчезает с них, точно привидение. Но почему Юханна, а не Каролина?

– Вы не могли бы назвать время, когда это произошло? – спросил Алекс, почти уверенный, какой ответ услышит.

– Канун Иванова дня 1992 года.

Они оба кивнули, записали каждый в своем блокноте. Картина прояснялась, но резкости ей все еще не хватало.

– И что случилось потом? – спросила Фредрика.

Словно свалив с плеч тяжесть воспоминаний, Юханна выглядела более расслабленной.

– Дом на Экерё стал для нас словно зачумленный – там никому из нас больше не жилось. Дело было не только в том, что отец перестал прятать там беженцев, а в том, что и в семье все словно умерли. Мы больше никогда не справляли там Иванов день, лишь приезжали иногда на выходные или на неделю‑другую. Мать и отец даже собирались продать его, но их планы не успели осуществиться.

– А как себя чувствовала Каролина?

Впервые за время допроса Юханна явно разозлилась.

– Должно быть, ужасно, это любому ясно, но она притворялась, будто ничего не случилось. Пока этого не произошло, наши роли были обратными, это я  была любимицей, а она всегда глядела на сторону. После изнасилования я встала на ее сторону: я считала, что сделанного отцом слишком мало. Нам следовало позвонить в полицию, чтобы виновника наказали. Представьте, как я была поражена, когда мне пришлось прекратить борьбу, поскольку сама Каролина заявила, что все прекрасно.

– Вам, наверное, было ужасно горько, – осторожно сказал Алекс.

– Чудовищно. И одиноко. Неожиданно оказалось, что семья рассыпается по моей вине, а не по вине родителей. Или Каролины, если уж на то пошло.

– Что разочаровало вас больше всего? – спросила Фредрика.

– То, что я уже упомянула, – глухо сказала она. – Что Каролина, безусловно, переменилась из‑за случившегося, что она откровенно говорила мне о своем презрении к иммигрантам, приехавшим в Швецию, одновременно притворяясь этакой кроткой овечкой перед отцом и матерью.

«Не только перед ними, – подумала Фредрика. – Но и перед друзьями семьи и знакомыми».

– И вы отдалились от семьи, так?

Юханна кивнула:

– Да, так получилось. Я больше не могла выносить все это ханжество. И я ни по ком из них не скучала. Особо не скучала, во всяком случае. А тем более когда отец заговорил, что собирается возобновить свою деятельность и снова начать прятать беженцев. Единственным членом семьи, кто отрицательно воспринял эту новость, была я.

Фредрика и Алекс переглянулись, не зная, как им продолжать. Образ Каролины изменился до противоположного менее чем за час. Но оба понимали, что вопрос далеко не исчерпан.

Фредрика заметила татуировку на запястье Юханны, почти закрытую браслетом часов. Цветок. Точнее, маргаритка. Где она видела это раньше? Мысли обратились к дому на Экерё, к засушенному цветку, одиноко украшавшему одну из стен спальни.

Юханна заметила взгляд Фредрики и попыталась закрыть татуировку, передвинув часы. Но любопытство Фредрики уже проснулось.

– Что означает маргаритка? – напрямую спросила она.

– Это напоминание. – Голос Юханны стал низким, взгляд многозначительным. – У Каролины такая же, – добавила она.

– Напоминание о чем?

– О том, что мы сестры.

«Напоминание такой силы, что его приходится прятать под часами?» – удивилась Фредрика.